же российских людей.

«У каждого барона своя фантазия». Командир Корниловского батальона не был бароном, но все же у него была своя фантазия. А заключалась она в следующем: на ночь в заставу, в направлении, откуда ожидался противник, поставить 45-линейную гаубицу при одном номере и одном пехотинце. Орудие поставили в лощине на дороге. Было приказано сделать выстрел, как только покажутся красные, и это должно было послужить сигналом тревоги для всей заставы, расположившейся в хатах, в двухстах шагах сзади в селе. Одним словом, гаубица в секрете. Командир артиллерийского взвода был искренне возмущен, но начальником боевого участка был командир батальона, и не оставалось ничего другого, как подчиниться.

Ночь спустилась тихая. Была неполная луна, при неясном свете которой ярко очерчивалась только верхняя часть дороги, гребень. Шагах в тридцати перед орудием, в глубине лощины, журчал обросший ольшиной ручеек, через который на дороге был перекинут бревенчатый мостик.

Компаньоном артиллериста, дежурившего при заряженном орудии, оказался весьма нервный вольноопределяющийся 3-го Корниловского полка, с эмблемами на черной гимнастерке и пехотной винтовкой с примкнутым штыком. Оба уселись на лафете орудия, откуда в колеблющемся лунном свете отчетливо обрисовывался гребень оврага. Сами же они вместе с орудием совершенно тонули в темноте и не могли быть видны никому, кто начал бы спускаться в долину.

В секрете не полагается ни курить, ни разговаривать, а надо смотреть в оба. Поэтому две пары зорких глаз внимательно обозревали гребень холма.

Прошло около часу. В селе где-то изредка тявкнет спросонья собака, как будто для того, чтобы лишний раз подчеркнуть спокойное молчание ночи. Даже сверчки, казалось, устав, прекратили свой вечерний концерт.

Вдруг на фоне неба на дороге ясно обрисовались фигуры двух людей.

— Видите? — прошептал вольноопределяющийся артиллеристу. — Дергайте за шнур!

— Да что вы, с ума сошли, их же двое, по двоим 48-линейной бомбой, — также шепотом, но возмущенно ответил артиллерист.

— Ведь это красные, дальше может быть больше!

— Оставайтесь здесь около орудия и, если нужно, дергайте за шнур, а с этими двумя я постараюсь покончить сам, иду вперед.

С этими словами артиллерист вынул из кобуры свой унтер-офицерский наган, взвел курок и направился к ольховым кустам и мостику. Его уверенность успокоила вольноопределяющегося.

Две фигуры продолжали некоторое время дальше стоять на вершине дороги. Все внизу было в тени, им не видно было ни орудие, ни движение людей. Потом они начали спускаться к мостику. Глаза артиллериста привыкли к темноте, и он следил за приближавшимися. Теперь он различал за плечами идущих винтовки. В случае столкновения перевес был всегда за винтовками, но на стороне добровольца была внезапность. До людей оставалось шагов десять. Может быть, пока у них винтовки за плечами, а у него револьвер на взводе, надо использовать преимущество неожиданности? Но, повинуясь внутреннему голосу, он не сделал этого. Подождал, когда они подошли еще ближе. Подняв револьвер, приглушенно, может быть, такой отзвук был в овраге, он остановил их со словами:

— Стой! Кто идет?

— Свои!

— Кто свои?

— Свои, товарищи, 116-го советского стрелкового! А вы какой части?

— Третьего Корниловского Ударного! — услышал он за спиной крик пехотинца.

— Бросай винтовки! — окриком прервал он его.

С металлическим лязгом, стукаясь одна о другую, почти к его ногам упали две винтовки.

— Ну, идем!

— Мы мобилизованные. Нас послали в связь, думали, что здесь наши.

— Не бойсь, земляки, идем! Ничего вам не будет!

И артиллерист спрятал в кобуру свой револьвер. Вольноопределяющийся забрал пленных и повел их к командиру заставы. Артиллерист вернулся к ручейку, взял обе винтовки и, принеся их, положил около лафета. Опять безмолвие ночи охватило овраг. Сидя на лафете, он пристально всматривался в гребень холма.

Богодухов

Сегодня получено приказание грузиться в эшелон. Генерал Деникин в речи, произнесенной после молебна на харьковской Николаевской площади, сказал: «Мною отдан приказ наступления на Москву». А мы и так уже задержались. Почти две недели стоим в Харькове. Пополнились новыми добровольцами. Это особенно важно для пехоты, она понесла потери в стремительном весеннем наступлении 19-го года. Сейчас полк доведен до такого состава, какого, кажется, еще никогда не было. Почистились, приоделись. Пехота наша вся в Дроздовских малиновых фуражках.

Хорошо в Харькове. Я, с разрешения начальства, почти не жил на батарее это время. Являлся на занятия и дежурства, а все время дома. Трудно наговориться. Пришлось и знакомым пересказывать бесчисленные эпизоды нашей боевой страды.

Только одно плохо. Говоришь и не замечаешь, как вставляешь в рассказ «французские» слова, особенно когда повествуешь о боях. Видишь только изумленно покрасневшие физиономии своих слушательниц. Дал себе слово не рассказывать о боях в женском обществе. Надо взять себя в руки и следить за своей «словесностью», а то нет да сорвется «с нарезов» какое-нибудь «словечко».

Надя, курсистка первого курса Бестужевских курсов, несмотря на всю ее дружбу со мной, сказала:

— Митя, а общество лошадей все же положило на вас свой отпечаток.

Было совестно и неприятно.

Теперь я опять на батарее. Странно, как ни хорошо было дома, как ни приветливы были знакомые и друзья, но только здесь, около боевых товарищей, чувствуешь себя на месте. Нежность Нади при прощании растрогала, но в голове крутится мотив довольно глупой песенки, которую напевали на батарее:

Милые девушки, нужно подождать, Нам нельзя любить сейчас, Надо воевать.

Казалось, что не только люди, но и кони