случаях долговязого баварского унтер-офицера, стоявшего на платформе Харьковского вокзала во время оккупации 1918 года и ругавшего напиравшую толпу: «Шорт! Мат! Шорт! Мат!» Делал немец это флегматично, с сознанием своего долга, и даже улыбался, очевидно сам очень довольный своими лингвистическими успехами. Петербуржец был человеком храбрым и хорошим товарищем, но солдаты его не любили и называли его «глюзатым». Было в этом определении, связанном с его пенсне, вложено какое-то недоброжелательство и пренебрежение.

Наводчик держался иначе. В службе он был почти педантом. К солдатам не подлаживался, но нигде не давал им почувствовать своего интеллигентского превосходства. Говорил с ними просто тем солдатским говором, на котором все они разговаривали. Он не опустился, но держался так, что новоприбывшие офицеры делали удивленные лица, когда узнавали, что он студент. Его принимали за кадрового фейерверкера старой армии. Ругательствами он не злоупотреблял, но когда они у него вырывались, то исходили из нутра, и солдаты знали, что тут шуток нет. Вспышки такие бывали у него редко. Повиновались старшему орудия беспрекословно. К Володе он относился дружественно-покровительственно, и за последние месяцы боев и тот к нему привязался.

Сегодня дневка в небольшом тихом селе. Дают отдохнуть коням и людям. Утром, правда, номера смазывали орудия и пополнили комплекты снарядов. После обеда спали в саду на копнах сена. А после ужина и вечерней поверки, когда уже спустились сумерки, Володя прошел в соседнюю хату, где также были расквартированы батарейцы другого орудия.

Хата состояла из двух комнат. В первой находилась большая русская печь. Около нее возилась хозяйка. Поздоровавшись с хозяйкой, Володя, открыв дверь, перешагнул через порог и вошел во вторую, большую комнату, где помещались солдаты. Сперва он не мог ничего различить. За столом сидело несколько человек. Дым от махорки сплошной серой завесой плавал в воздухе. На столе в бутылке стояла свеча. Пламя мигающим светом освещало небольшое пространство и позволяло различить потные лица, расстегнутые воротники гимнастерок и френчей, блестящие от возбуждения и азарта глаза. Рядом со свечой на столе солдатская фуражка. В ней банк. Чего там только нет. Царские ассигнации, «керенки», карбованци мелькнувшего на Украине гетмана Скоропадского, гривны еще быстрее промелькнувшего Петлюры, советские, цветом подделанные под царские, добровольческие «колокольчики». Все денежные знаки, имевшие какое-то «хождение» и не особенно высокую покупную способность.

Игра идет не в покер или девятку, а в «очко», двадцать одно, игру, родившуюся под заборами. Вместе с революцией, семечками, кипами бумажных керенок (20- и 40-рублевыми денежными знаками, наводнившими Россию при Керенском и продолжавшими наводнять при большевиках) очко, казалось, захватило всю страну. Был страшный 1919 год. Можно было подумать, что всю Россию проигрывают в карты. И карты-то засаленные, грязные. Не отличишь дамы от валета, ну скажем, у короля отличие есть — борода. Играли одинаково в стане белых и в стане красных.

Бородатые крестьяне-подводчики, молодые добровольцы, седые железнодорожники в вагонах и на полустанках, малыши на лужайке за станцией — одним словом, играла вся Россия, а банк все рос и рос. Казалось, вся страна превратилась в гигантскую ставку, а банкометы из Кремля кричат сиплым голосом:

— Даешь Честь России?

— Четыре с боку ваших нет!

В комнате, где шла игра, банк держал ездовой третьего орудия Селезнев. Рыжие волосы растрепались, и прядь свешивается на лоб. Изрытое оспой лицо, ярко-красного цвета, каким загорают рыжие. Узкие, раскосые, серые глаза смотрят холодно и пристально на каждого перед тем, как ловким движением снизу колоды бросить перед ним карту. Временами он задерживает карту, спрашивает игрока: «Насколько идешь?» или «У тебя какие?» — или, молча, берет измятую бумажку, расправляет ее, смотрит на свет, на свечу и решительно бросает в шапку.

Володя пересчитал свою наличность. В бумажнике и кошельке было пятьсот пятьдесят рублей. Положив деньги на стол и прикрывая левой ладонью ставку, он попросил банкомета вторую карту. У него вышло двадцать очков. Это был почти верный выигрыш. Только если у банкомета будет тоже 20 или 21 очко, тогда он проиграет. В комнате наступило молчание. Шеи игроков вытянулись. Селезнев открыл две свои карты, у него было одиннадцать. Быстрым движением бросил на них третью, рубашкой кверху. Взяв карты со стола, он поднес их к лицу, дунул на них и начал медленно, но так, чтобы все играющие видели, выдвигать боком взятую карту. Сбоку появились четыре бубна в ряд, значит, или девятка, или десятка.

— Четыре с боку ваших нет! — закричал он.

Игра шла дальше. Селезнев снял часть банка, побил подряд три руки, дал кому-то снять небольшую ставку и, когда очередь дошла до Володи, как бы нехотя спросил:

— Играешь?

Того совершенно захватил азарт игры. Расстегнув френч, он ножом распорол пояс брюк, где был зашит «петр» — 500-рублевая ассигнация царского времени, которую дали ему старики родители, провожая его в армию.

— На все? — как бы с недоверием спросил Селезнев.

— Давай карту! — И вместо ответа Володя подвинул в сторону шапки заветную ассигнацию.

Теперь у него, как прошлый раз у банкомета, было одиннадцать очков.

— Еще карту открой! — обратился он к Селезневу.

Быстрым движением Селезнев бросил на стол карту. Игроки приподнялись, чтобы лучше видеть. Со стола угрожающей чернотой смотрел туз пик.

— Перебор! (22 очка.) Ваших нет! На одиннадцати туза! — нарушил воцарившуюся тишину резкий крик Селезнева.

В глазах Володи потемнело. Сбоку он услышал смешок:

— Вынудили тебя, братишка!

Нелепое слово «вынудили», но значение вполне определенное. Из какой-то ночлежки, тюрьмы или этапа попало оно сюда и обозначает полный проигрыш зарвавшегося игрока.

Володя вышел из хаты. Свежая летняя ночь протрезвила его. Он не пил, а это какое-то обалдение, очумение — тяжелый картежный угар. Обеими руками он провел сверху вниз по карманам френча.

— Вынудили! — повторил босяцкое слово. — Еще до рассвета, может быть, посплю, а завтра идем в наступление. Если убьют и красные будут по карманам шарить, то найдут шиш с маслом!

Ему стало даже смешно из-за