делом людей серьезных, знающих, чего они хотят, и не питавших никаких иллюзий насчет своих изначальных прав на эту землю. Право было, но куда более тонкое, нежели врожденное. Это было право сильного, и земля обязана принадлежать не тому, кто на ней родился, — к черту глупые имманентности! — а тому, кто с нею лучше справится. Воевать за принцип труднее и почетнее, чем воевать за Родину. Эверштейн понимал это с рождения.

Правда, он не совсем понимал другое. Вся их наука, все разновидности каббалы, толкований и руководств учили только одному — брать власть, выживать в мире, где им изначально не было места; все их законы регулировали только их собственную жизнь, уча их быть угодными непредсказуемому Богу, но ни в Торе, ни где-либо еще не было сказано ни слова о том, что же наконец делать, когда они овладеют миром. Мир, положим, сейчас бушевал где-то за российскими границами, медленно самоистребляясь, и заниматься им было теперь не время; Эверштейн, однако, не понимал, что делать теперь с этой Россией, которая досталась в полное их распоряжение. Он отлично понимал, как разбираться с варяжством, не доводя дело до открытого военного противостояния (которого, кстати, хазары до последнего пытались избежать — и все получилось бы гораздо лучше); однако раз уж случилась война — надо было как-то обеспечивать идеологией захваченные деревни, разбираться, что ли, с коренным населением, черт бы его побрал совсем… В пятом веке было, конечно, проще. Что они тогда делали? Установили власть, четкую структуру… построили крепости… дальше? Навык завоеваний, к сожалению, утрачен. Что поделать, полторы тысячи лет мы были поставлены в такие условия, когда не очень-то повоюешь. Приходилось самоутверждаться хитрыми путями.

Так, например, Эверштейн отлично понимал, что делать с местным искусством. Он даже немного занимался этим, пока не уехал в Каганат, разочарованный легкостью задачи. Так называемые люди искусства абсолютно не умели защищаться, поскольку это препятствовало их основным занятиям; парадокс заключался в том, что весь их инстинкт артистического самосохранения сводился к ослаблению самосохранения человеческого. Для начала хазары доказывали — причем весьма изобретательно, с помощью тонких теорий, — что предметом искусства является все и заниматься им может каждый; главным инструментом, как всегда, служила терпимость. Терпим же мы ваши отвратительные картины, на которых рабски, тупо копируется реальность; терпите и вы наши эксперименты. Мы готовы даже признавать ваши таланты — в обмен на то, что вы признаете наши. (Что-что, а не признавать хазары умели; их травля всегда бывала столь рьяной и дружной, что в обмен на временное милосердие иной художник готов был признавать искусством любую мазню противного лагеря, лишь бы его самого никто не обвинил в ретроградстве). Добившись равноправия, хазары начинали медленно, но верно побеждать — ибо не-искусство берет верх над искусством с предсказуемой легкостью: оно быстрее делается, не вызывает споров (ибо ничего не означает) и лучше продается. Таким образом хазары низвели до положения ремесленников всех, кто был с ними не согласен, и получили неограниченное право называть искусством все, что им было надо; правда, спросом среди глупой публики такое искусство не пользовалось, но кто же обращал внимание на публику! Точно таким же образом хазарство обходилось со всеми иными видами человеческой деятельности — кроме разве сельского хозяйства, потому что в сельском хозяйстве яйцо есть яйцо, а мясо — мясо, и сделать его супрематическим или абстрактным нет никакой возможности: тут все было по-честному. На войне, к сожалению, тоже приходилось действовать напрямую, потому что пуля есть пуля. Отлично ориентируясь в вещах тонких и сложных, в простых хазарство терялось.

Некоторый навык военных противостояний вернулся в шестидесятые, Семидневную выиграли с блеском — но и тогда речь шла о самозащите, а не о колонизации. В крайнем случае мы выступаем как работодатели. Получалось, что единственной задачей хазар в России будет порабощение коренного населения, с постепенным сведением его к обслуживающему минимуму, — но ему как идеологу нечего было тут делать. Ценности, которые он исповедовал, не было нужды кому-либо прививать: это были ценности победителей, которые побежденным ни к чему. Оставалось создавать музеи истребления и закрывать школы.

В каждой новой захваченной деревне Эверштейн первым делом создавал музей истребления, то есть вывешивал в каждой сельской школе один и тот же набор фотографий, заблаговременно растиражированных еще в каганате. Это была по возможности полная история бедствий хазар, много потерпевших в том числе и от коренного населения, никогда толком не умевшего защитить хазар от варягов. Развесив по стенам чудовищные фотографии, Эверштейн начинал действовать как бы от лица бесчисленных жертв. Получалось, что все хазарам должны. С этой высоты легче было закрывать школы, все равно нерентабельные, поскольку детей не набиралось даже на один класс. Попутно Эверштейн занимался поиском чудофобов — так он давно уже называл про себя антихазарски настроенные элементы. Элементы эти среди коренного населения были распространены крайне широко: при полной неспособности организовать собственную жизнь они обязаны были завидовать хазарам! Не может быть, чтобы дикари оказались настолько тупы и ни к чему не способны, чтобы даже не замечать чужой избранности. Несомненно, их должны были ненавидеть — несмотря даже на то, что хазары несли России освобождение от варяжского ига; здесь наверняка уже поняли, что волка на собак в помощь не зовут. Даже круглый идиот должен был уже сообразить, что общечеловеческие ценности актуальны ровно до тех пор, пока не пришли истинные хозяева, хазарове — видите, сама этимология за нас; именно в уничтожении антихазарского элемента видел Эверштейн свою главную задачу. На его беду, антихазарский элемент никак себя не проявлял. Тут следовало воспользоваться любимой тактикой преждевременных родов, — что-что, а провоцировать противника хазары умели; прямых чудофобских выступлений пока еще не было, святынь не оскверняли, фотографий не срывали, — но это дело времени, успокаивал себя Эверштейн. Если не начнут, сами начнем, а там и местные подтянутся. Вот тогда мы и окажемся в столь любезной нам ситуации выживания и борьбы — которая, в сущности, оптимальна для оккупационных сил, чтобы не успокаивались за отсутствием видимого сопротивления.

В Грачеве он для начала прикрыл местную ячейку Гражданского общества — просветительской неправительственной организации, готовившей почву для Миссии. Ячейками Гражданского общества на местах руководили верные люди, большей частью из местных, но глубоко проникшиеся идеями хазарства. Идеи эти до поры состояли в том, что у столь преступного и безжалостного государства, как варяжское, не должно быть армии — особенно в условиях, когда всем внешним врагам столь явно не до нас. Не пускать детей в эту преступную армию (действительно преступную