к дому Гусева, увидели большую толпу, состоящую из детей и старух. Гусев никого из них от дома не гнал, но и не подпускал к яме, волнуясь за свою драгоценную суданку. Раскопки продолжили, и не прошло десяти минут, как подняли наверх обгоревший планшет. Все кинулись смотреть его содержимое, но там были только лохмотья и кусок квитанции на деньги, посланные, наверное, жене или родителям, однако огонь съел ровно столько, чтобы нельзя было установить, кому и куда. Потом, осторожно выбирая землю, обнаружили сразу два парашюта, довольно целых и крепких, но опаленных огнем и пожелтевших от времени. Валентина Ивановна поняла, что вслед за парашютами надо ждать кабину, и не ошиблась: даже сверху увидели полуистлевшее кресло пилота и его останки.

Ващенко сразу скомандовала ребятам вылезать, они подчинились, тем более, что одному из них стало плохо. Шестиклассники тут же перестали двигаться, замерли и заговорили шепотом, а старухи запричитали, и так громко, что Валентина Ивановна была вынуждена сделать им замечание. Потом она сама полезла в яму, и в этот момент из-под земли вдруг раздался звук — ш-ш-ш-ш-ш! — громкий и отчетливый, и такой зловещий, а, самое главное, такой живой в этом царстве немоты и смерти, что все растерялись, кроме Гусева, который прыгнул к Валентине Ивановне на подмогу, ай да Гусев, никто не ожидал от него такой прыти. Они вместе осторожно копнули лопатами там, откуда шел шип, звук сразу усилился, и стало ясно, что это не бомба и не снаряд, а газы, которые по вполне понятной причине скопились в земле, а теперь выходят на волю. Газы были ядовитые. Гусев сильно закашлялся и вылез из ямы, а Валентина Ивановна осталась и работала одна, пока звук не прекратился. Это продолжалось несколько часов и кончилось для нее печально: она отравилась — до язв в гортани, и необратимо повредила голосовые связки. С тех пор, вот уже восемь лет, она говорит громким шепотом, сипло, с напряжением — «голос у меня стал потерянный». Для учителя истории это форменная трагедия, и надо быть Валентиной Ивановной, чтобы так мужественно ее пережить да еще шутить при этом, говоря, что и прежде она никогда не повышала тон, разговаривая с детьми, таков ее принцип, и потому, в сущности, ничего страшного не случилось, так как ее «голосовые возможности пришли в соответствие с принципом, только и всего».

Итак, стало ясно, что в огороде упал штурмовик Ил-2, «черная смерть», как называли машину фашисты, «горбатый», как звали наши летчики, — стало быть, кроме пилота, должен быть в Иле стрелок-радист, и его останки действительно обнаружились за бронеспинкой на третий день раскопок.

Пилота звали Алексеем Катушевым, стрелка Александром Егоровым, первому в момент гибели было двадцать лет, второму на три года больше, — разумеется, в ту пору никто из ребят этого еще не знал, но читателю надо сказать это сейчас, именно в эту секунду, чтобы он почувствовал и не утратил живой связи раскопок с их смыслом и содержанием. Читателю именно теперь надо сообщить, что это был один из лучших экипажей 686-го штурмового авиаполка Восьмой воздушной армии, потому что Саша Егоров был отличным воздушным стрелком, успевшим повоевать под Москвой, и его не зря называли в полку «закаленным», а Алеша Катушев был отважным и добрым человеком и замечательным летчиком, не погибни он так рано, быть бы ему воздушным асом.

Если суммировать мнения о Катушеве, высказанные его боевыми товарищами в переписке с ребятами из «РВС», портрет получится просто на загляденье: красивый и жизнерадостный парень «с непременно белым подворотничком», как написал один из ветеранов, а в другом письме было еще лучше сказано: «От Алеши всегда веяло чистотой и спокойствием». Он был отчаянно смелым, постоянно рвался в бой, летал лихо и обожал летать и никогда не терялся в сложных ситуациях. И еще очень важно: его не покидало чувство юмора. Вот так однажды Катушева подбили под Сталинградом, когда он был еще истребителем, и Алеша, не дотянув до аэродрома, пошел на вынужденную. За ним тут же последовал, страхуя, Анатолий Чубаров, который и рассказал потом эту историю ребятам. Анатолий шел за Катушевым до самой земли и вдруг увидел, что при посадке машина Алексея перевернулась и ушла в снежный сугроб. «Неужто конец?» — подумал Чубаров и, не мешкая, сел рядом с Катушевым. И вот, представьте, когда Чубаров подбежал к подбитому самолету и с трудом добрался до кабины, чтобы вытаскивать Алексея «живым или мертвым», он, как в кошмарном сне, вдруг увидел, что Алеша, сидя вниз головой, сосет из банки сгущенное молоко! «Ты что, братец, с ума сошел?!» — «Да он, гад, — ответил Алексей, — еще банку пробил, не пропадать же добру!»

Погиб экипаж так. В Мариновке, в доме баптиста, находился немецкий штаб во главе с генералом — таковы были данные разведки. Группа штурмовиков вылетела 4 августа на задание, в том числе Катушев со своим стрелком, и они, пройдя на бреющем Мариновку, каким-то образом угадали дом баптиста. И пошли на разворот, чтобы начать атаку, хотя в воздух уже поднялись «мессеры» и стали бить зенитки. Первая атака ничего не дала, им помешал вражеский истребитель, которого Егорову все же удалось подцепить, и тот, дымя, ушел за горизонт. На втором заходе Алексей увидел слева еще один «мессершмитт», о чем доложил своим по радио, и тут же добавил, что с другой стороны его атакует второй, а Егоров почему-то замолчал и не стреляет. От первого «мессера» Алеша, сманеврировав, ушел, но второго не миновал, тот подошел почти вплотную со стороны Егорова, а Саша, наверное, уже был ранен или убит. И самолет загорелся, стал терять высоту, экипажи это видели, а помочь ничем не могли. Последнее, что крикнул Алеша по радио: «Ребята, я тяну!», но дотянул он, как теперь стало известно, только до огорода Гусева. Самого падения никто из наших не видел, и потому официальное донесение, пошедшее в штаб дивизии, заканчивалось словами: «Место посадки и судьба экипажа неизвестны», а родителям были отправлены не похоронки, а извещения о том, что их сыновья пропали без вести. Это была щадящая и благородная формула, кем-то и когда-то гениально придуманная, дающая солдату последний шанс, а тем, кто его ждал, пусть призрачную, но все же надежду, потому, что на войне чего не случается: пройдет время, и, чем черт не шутит, вдруг объявится такой «пропавший без вести» в родном полку, возьмет в руки баян, улыбнется двумя рядами белых зубов и скажет: «А нет ли у кого, ребята, сгущеночки? А не рано ли