Ташкентские мальчишки, те бывшие мальчишки – Музафаров, Берестов, Крамов, который, впрочем, тогда уже не был мальчишкой, – хорошо вспоминают о Муре. Хорошо о нем отзывался и сын Алексея Толстого, о чем Муля сообщает летом 1942 года Але: «Мурзил с необычайной выдержкой и умом ведет себя. Перед самым моим отъездом из Куйбышева ко мне зашел Митя Толстой – сын писателя. Он дружил с Мурзилой, чудесно к нему относится, так же, как и Ахматова. Мурзил приедет в марте с Толстым, когда можно будет».

У мальчишек хватало такта никогда не расспрашивать Мура о гибели матери, чего, увы, не скажешь о «дамах»! Им не терпелось удовлетворить свое любопытство и выяснить, как и что произошло, и Мур им хамил, отвечал дерзко, прекращал расспросы, обрывая их всхлипывания и не принимая их сочувствия. Даже милая, безобидная Лиза Тараховская не поняла, что нельзя было расспрашивать его о смерти Марины Ивановны, и обиделась из-за отпора, который он дал ей! Она написала в своих воспоминаниях: «Живя в общежитии писателей в Ташкенте, я вдруг услышала, что в Ташкент приехал сын Марины Мур. Я позвала его к себе. В комнату вошла молодая, розовощекая стройная Марина в брюках. Родившись в Париже, он понятия не имел о России. Это был типичный сноб, скептик, относившийся к войне и к России с полным презрением. Когда я спросила его о трагической гибели матери, он холодно, спокойно отвечал: “Она должна была это сделать, чтобы спасти меня. Она попала в тупик, из которого не было выхода, и оставила записку, чтобы писатели Чистополя распродали ее вещи, отправили меня в Ташкент. Так она поступила, и только благодаря этому я приехал сюда”. Ни в его ответах, ни в выражении лица не было и тени жалости к страшной гибели матери. Встреча с Муром произвела на меня тяжелое впечатление. Этот самовлюбленный юноша внушил мне отвращение, но, несмотря на это, я, как и все жители нашего общежития, кормила его, чем могла, и оказывала ему всяческую помощь. Говорят, что он писал по-французски очень интересную прозу. Я ее не читала и судить о ней не могу. Он был юношей призывного возраста, его взяли на фронт, где он был убит. Я верю в возмездие и думаю, что его трагическая судьба была наказанием за отношение к матери, которая его обожала и ради него покончила жизнь самоубийством».

Слышала я о «возмездии» якобы за дурное поведение Мура и от других. Но не берут ли эти люди на себя слишком большую смелость решать за самого Господа Бога?! Разве мальчишка не натерпелся вдосталь? И кто знает, как бы сложилась его дальнейшая судьба? И не ждали ли его лабиринты ГУЛАГа?

Тараховская диктовала свои воспоминания, уже будучи совсем немощной и слепой, и вряд ли спустя более чем двадцать лет после встречи с Муром могла точно передать его слова. А он, должно быть, сказал ей то, что говорил всем, – Марина Ивановна поступила правильно, у нее не было иного выхода! Что же касается холодного, бесстрастного выражения его лица, то, думается, ему очень хотелось в тот момент послать подальше эту милую, маленькую женщину.

А скульптор Масленникова в своих воспоминаниях о Борисе Леонидовиче с чьих-то слов записала: «Мур был красивый, избалованный, не по летам развитый мальчик, наверное, он томился в Елабуге. И вот однажды Марина ему сказала: “Мур, я стою помехой на твоем пути, но я этого не хочу, надо устранить препятствие”. Мур ответил: “Об этом надо подумать” – и ушел гулять. Когда он вернулся, он нашел мать повесившейся…» А Мочалова, к которой Мур относился весьма иронически, и вовсе невесть что написала о нем, как я уже об этом упоминала: он, Мур, вел в Ташкенте «развратный образ жизни, пьянствовал и собирался стать международным шпионом!». А о Марине Ивановне она сообщила, что та «эвакуировалась осенью 1941 года с группой писателей, забрав сына и золотое колечко. И далее писатели высадились в Чистополе, где у МЦ был разговор с кем-то из возглавлявших организацию (Тихонов?[146] Асеев?): “После того, что вы мне сказали, остается только идти и повеситься…” “Идите и вешайтесь”, – был ответ. МЦ высадилась в Елабуге, где после ряда мытарств нашла место судомойки в столовой. “Я мешаю тебе своим эмигрантским клеймом?” – спросила она Мура, и тот ответил утвердительно…» И Борису Леонидовичу Мочалова походя приписала вину в том, что он не удержал Марину Ивановну от самоубийства; оказывается, и он был в ту пору в Чистополе! «Как же вы упустили Марину в эвакуации?» – обращается она к Борису Леонидовичу, и тот будто бы ей отвечает: «Этот вопрос мне задают многие. Но что я мог? Сами ничего не имели, ели черт знает что!..» А Борис Леонидович узнал о кончине Марины Ивановны в Москве и в Чистополь приехал только 10 октября!..

Быть может, недолюбливала Мура и Яковлева. Уже после гибели Марины Ивановны она припомнила ее рассказ о том, как Бальмонт однажды сказал: «Мур твой прокурор!» И Яковлева предположила (от себя) – не Мур ли присудил мать к повешению?.. А эти ее слова, передававшиеся от одного к другому, обрели смысл утверждения, и Бальмонт предстал в образе пророка.

Но мне думается, что Бальмонт произнес свою фразу, не вкладывая в нее особого смысла, ибо, в общем-то, мысль довольно банальная – все мы в определенном возрасте являемся прокурорами своих родителей, так же, как и наши дети – наши прокуроры! Марина Ивановна когда-то очень точно сказала: «Сначала дети родителей любят, потом дети родителей – судят, под конец они им прощают». Мур как раз и был в том возрасте, когда дети родителей судят…

Мур прожил такую коротенькую жизнь, а сколько толков ходит о нем… Мур еще был жив, он еще воевал, а по Москве уже ходили слухи, что он не доехал до фронта, что его в поезде застрелил старшина, которого он вывел из себя своим дерзким поведением, или что его расстреляли на фронте за невыполнение приказа. А в шестидесятых годах я слышала выступление Никитиной – была такая собирательница литературных архивов: она утверждала, будто ей точно известно от ближайших родственников, что Мур бежал к немцам… Я позвонила Але.

– Господи, – взмолилась она, – ну что мне делать с этими старухами, которым по восемьдесят лет!

И еще однажды мне попал в руки зарубежный журнал, где была напечатана рецензия Романа Гуля, в которой он безапелляционно заявлял, что Мур был расстрелян за опоздание в часть, а «не убит на фронте», как написала Н.Берберова в рецензируемой им книге ее воспоминаний «Курсив мой». Но откуда господину Гулю это могло быть так точно известно?!

Когда я вспоминаю теперь Мура, читающего письма, дневники, – мне представляется, что он мог быть дерзким по отношению к матери, вызывающе себя держать со взрослыми, но, не умея дружить и не умея находить контакт со своими сверстниками, он умел все же с ними ладить. И как говорил его школьный товарищ Измаил Музафаров, он никогда не участвовал в драках, когда спор решался с помощью кулаков. Он умел отойти, обойти, ибо понимал, что на стороне других сила, – не моральная, не интеллектуальная, а физическая сила, которую он преодолеть не может. Да, он не хотел идти в трудармию, не хотел идти на фронт, он искал все возможности избежать этого, но, поняв неизбежность, – подчинился. И не сомневаюсь, что ни о каких нарушениях дисциплины не мог и помыслить, ибо отлично понимал, что сила на стороне старшин, и приказ есть приказ, а малейшее уклонение с его стороны плюс его анкета, о которой он никогда не забывал, могут слишком дорого ему обойтись…