— Если твой старый дом еще не фамильный склеп, то я жив, князь Жираслан… Да и в склепах бывают не только мертвые. Это ты знаешь. Времени мало, князь, тебя ждут гости.

— Жалею, что не могу посадить и тебя за мой стол. Но я слушаю. Отойдем.

Теперь Жираслан хорошо видел собеседника. У Аральпова отросла борода, он то хватался за рукоять кинжала, то потирал руками подбородок. На бедре болтался маузер, на поясе висел наган.

— Ты не ждал меня, Жираслан. Нужно сказать, что тебя тоже больше не ждали, не чаяли видеть… Сколько заплатил?

— О чем ты говоришь?

— Сколько храбрых голов наших людей выдал за свою голову? Кто поверит, что тебя отпустили за листовку, которую ты подписал? Кинжал вонзил ты нам в спину, вот что! Отряд «Кровь за глаз» распался. Терцы ушли в Ингушетию. «Семья пророка» хочет пробраться в Турцию. Многие идут к Кагермазову, а еще больше больных по лесам и пещерам… Гибнем… Нужно большое дело, чтобы поднять бодрость у наших людей. И вот не сегодня-завтра это начнется. Большое дело! В ущельях, горах! Меня направили к тебе, Жираслан, наши люди. Они все забудут и простят тебе — иди и становись на свое место…

Залим-Джери говорил, не спуская взгляда с рук Жираслана, игравших кинжалом.

— Или ты опять будешь писать листовки, пировать с большевиками? Пусть сидит с ними Казгирей, верховный кадий не должен бродить по пещерам… Но ты… ты уже не абрек-паша? Не Жираслан? Если нет, то помни: Эльдар узнает, кто велел мне стрелять на свадьбе…

— Замолкни! — повелительно шепнул Жираслан. — Ты, жалкий трус, стрелявший в невинную девушку! Разве я велел стрелять в нее, а не в жениха? Не выдержали нервы? Струсил? Эльдару ты не скажешь ничего нового, и не Эльдар будет считаться со мной, а я еще посчитаюсь с тобой. И не пробуй разговаривать со мной таким топом в моем же доме.

— И ты не кричи на меня. «В моем доме»! Э! Какой же это теперь твой дом? Я говорю то, что мне поручили сказать: убей Инала Маремканова. Несчастный случай в дороге — и все. Мы слышали, что тебе собираются предложить охрану Казгирея, а ведь можно стрелять в Инала для самозащиты. Они с Казгиреем кровники… Убьешь — забудем все, а нет — как хочешь, Жираслан, все равно не засидишься за большевистским столом… — Аральпов опять начал входить в раж. — Кто у тебя поручитель? Казгирей? А кто повинен в смерти его отца, Кургоко? Почему Кургоко не мог ускакать на своем лихом коне? Кто увел у него коня как раз в ту ночь, когда старик узнал, что его хотят взять заложником, и бросился к коню… А? Что? Не трогай кинжал, не один я знаю все это… Не отвертеться тебе, Жираслан! Тут в саду есть еще наши люди, я не один, — и, как бы для подтверждения своих слов, Залим-Джери чуть слышно свистнул, и в ответ послышался такой же свист.

Залим-Джери назидательно поднял палец кверху:

— Да, Жираслан, время не ждет. Большое дело начато. Ты нужен, Жираслан. К мельнику Адаму придет человек, спросит, будет ли мука. И этот человек не должен уйти с пустым мешком. Не время нам сейчас ссориться, Жираслан, великий абрек-паша! Но ты знаешь, что и пчелы набрасываются на пчелу-князя и убивают ее, если она перестает служить им…

Залим-Джери быстро скользнул в кусты, с веток посыпались капли холодной росы.

— Ах ты, мразь, падаль, — только и успел прорычать ему вдогонку Жираслан.

Он подошел к окну, заглянул в кунацкую: Эльдар и его люди, а с ними Астемир, видимо, собирались уходить, подтягивали пояса, разбирали шапки. Долгое отсутствие Жираслана могло показаться им подозрительным. Лишь мельник Адам, успевший справиться с барашком, беспечно спал, положив голову на стол, среди остатков кушаний и стаканов с махсымой.

Когда Жираслан ступил на крыльцо дома, он услышал топот удаляющихся всадников. Искушенное ухо определило, что всадников не меньше четырех. Жираслан прислушался снова: на конюшне мирно похрапывал человек, оставленный Эльдаром при конях, раздался удар копыта о деревянный пол… Все было в порядке.

Жираслан опять почувствовал себя хозяином дома и тамадою.

В кунацкую он вошел с веселой песней на устах:

Пусть этот дом,

Где едим и пьем,

Будет счастливее

С каждым днем.

Чтоб кур потрошили

Десять невесток

И десять месили

Сдобное тесто.

Чтоб не просохли

Ни чашки, ни кружки,

От снеди раздались

Бочонки, кадушки.

Чтоб гости-соседи

Пьянели от снеди

И отрезвлялись бы

В умной беседе.

— Валлаги… да будет так! — не замедлил подхватить Астемир, всегда неравнодушный к хорошей песне.

Веселое появление тамады остановило гостей. Заново рассаживая их по местам на лавки, Жираслан говорил:

— Барашек хорош! Чуть-чуть не забодал меня… Проверил ваших коней. Все на месте. Тихо. Друзья! Тхало идет дальше.

Глава двадцать вторая

НОЧЬ В ДОМЕ КУПЦА ШУЙСКОГО

События развивались быстро.

В одну из ночей первого зимнего месяца Жираслан опять услыхал стук в окно.

Явился подслеповатый мельник Адам с другим человеком. Они сообщили Жираслану: дело, о котором говорил Залим-Джери, уже начато, и место Жираслана сейчас не в мягкой постели, а в ущелье Батога. Дескать, повсюду в ущельях свергается советская власть, требующая невозможного — перераспределения поголовья, пастбищных и сенокосных угодий, и восстанавливается порядок и правая власть сторонников шариата. Все строптивые председатели советской власти либо перерезаны, либо связаны. Вооруженным восстанием руководит Залим-Джери со своими абреками и балкарский уздень Чавдар с его единомышленниками. Чавдар — это голова! Вот как рассуждает Чавдар: «Зачем скот тому, кто не имеет земли? Зачем земля тому, кто не владеет скотом? Есть земля — расти баранту, имеешь скот — бери землю, а иначе довольно тебе трех аршин». Просто и ясно. Так от самого аллаха! А когда Жираслан станет старшим военачальником — кто устоит? Зеленое знамя ислама выйдет на равнину навстречу Казгирею Матханову… Разве не помнит Жираслан песню:

В бой, под зеленое знамя…

Жираслан хорошо помнил эту песню, служившую гимном шариатской колонны в пору гражданской войны, но он также хорошо знал Матханова. Отпустив людей и задумавшись над тем, что сообщил Адам, он не мог поверить, чтобы Казгирей поддался соблазну возглавить восстание в Батога. Не те времена, не те силы, не тот размах, нет, нет! И эта вспышка не больше, как безнадежное бунтарство, неспособное противостоять