— Я хочу тебя просить, — она поднимает голову, — очень просить. Поставь памятник на могилу Людмилы Дэль.

Самое трудное сказано, и теперь она, спеша, доказывает, что это необходимо, справедливо, ведь отец сам говорил, что многим обязан Людмиле Дэль, что она спасла его.

— Пожалуйста, пожалуйста. Настоящий памятник. Статую. Как на площади. Закажи знаменитому скульптору.

Герэн удивлен.

— В виде ангела. Как в фильме.

— Но зачем ангел? Лучше просто ее статуя.

— Нет, непременно ангелом. Она была больше ангелом, чем женщиной. Я уже давно решила.

— Ты очень странная, — говорит Герэн. — Я тебя совсем не знаю. Ты забавнее, чем я думал. Могильный памятник ко дню рождения. — Он снова смотрит на нее. — И знаешь, на кого ты похожа? Я догадался теперь. На эту самую Людмилу Дэль. Да-да, в ней было то же, что и в тебе. Что-то птичье, будто она только присела на стул, вспугнуть ее — и она улетит. И тот же какой-то внутренний переполох от слишком большой молодости. Она была такой в самом начале, когда я познакомился с ней. Потом это скоро прошло…

Он задумывается. Лоранс молчит, она не благодарит. Но это подарок, это второй подарок. Не менее чудесный, чем первый, — сходство с Люкой.

Герэн проводит рукой по гладкому черепу.

— Ну хорошо. Пусть памятник. Завтра же закажем. Но не кажется ли тебе, что надо спросить Дэля, захочет ли он ангела на могиле жены?

Лоранс кивает:

— Я спрошу его. Он придет сегодня. Ах, только бы он согласился.

Только бы согласился Павел Дэль. Лоранс ждет его, она волнуется. В этот сентябрьский день так жарко, так трудно волноваться.

Лакей ставит на стол крендель и семнадцать свечек, по числу лет Лоранс. Сейчас придет Павел Дэль, и они будут вместе пить шоколад со сбитыми сливками. И шоколад, и крендель, и свечи, и гирлянда вокруг стула — все как бывало у Люки.

Отец занят, он придет только к обеду. Будут гости. В спальне на постели уже лежит длинное тюлевое платье, купленное в любимом модном доме Люки, и парчовые туфельки на головокружительных каблуках, заказанные у сапожника Люки. Она встречается с Павлом Дэлем каждый день в кафе или в Люксембургском саду, но он редко бывает у нее. Дома, среди великолепия и пышности, Лоранс робеет и смущается, будто боится всех этих бронзовых грифонов, этих когтей и крыльев, и своего отражения в бесконечных зеркалах, и слишком ярких люстр, и скользких паркетов. Дома ей как-то еще труднее справиться со своими руками и ногами, даже со своим голосом, слишком тихим для этих больших гулких комнат.

Она ждет его в своей белой светлой комнате с лампой, глобусом, с книжными шкафами и старыми географическими картами по стенам. Она когда-то мечтала быть путешественником, исследователем полярных стран. С географическими картами и портретами Люки из журналов и увеличенными неумелыми любительскими снимками, которые принес ей Павел Дэль. Вот здесь Люка ест яблоко. Солнце освещает только ее открытый рот и белые зубы. Здесь Люка на теннисе. Здесь она читает книгу, как девочка, прилежно готовящая урок.

Лоранс стоит перед окном. Вот по этой улице, под этими каштанами пройдет Павел Дэль. Уже четыре часа. Неужели он опоздает, он, такой аккуратный? Как трудно ждать. Но он не опаздывает. Он уже идет. Она видит его издали. Она давно не смотрела на него издали, всегда вблизи, рядом, за столиком кафе. Она очень привыкла к нему, она не задумывалась о выражении его лица. Она помнила его лицо измученным и бледным, таким, как оно было, когда она ездила к нему в лечебницу. Таким оно осталось у нее в памяти. Ей казалось, что оно навсегда останется таким. Но вот она видит его, большого, широкоплечего, уверенно шагающего. Его загорелое лицо совершенно спокойно. Он держит в руках пакет, обернутый в голубую бумагу, и это веселое голубое пятно на его черном траурном пиджаке кажется Лоранс оскорбительным. И когда он успел стать таким спокойным? Она встречалась с ним каждый день, а вот не заметила. Спокойным, почти веселым, как будто Люка не лежит в могиле. Голубой пакет — подарок ей, Лоранс. Но она не думает о нем, она думает о Павле Дэле. Как случилось, что он выкарабкался из такого горя? Значит, и после такого горя можно улыбаться, и это только выдумка, что умирают от любви? Но ей некогда думать, он уже здесь, перед ней, этот переживший такую любовь и такое горе Павел Дэль. Он, улыбаясь, поздравляет ее, желает ей счастья. И она благодарит его за поздравление.

— Я хотела с вами поговорить, спросить у вас…

— Я принес вам подарок.

Она не протягивает руки за пакетом, не спрашивает, что это. Она садится на стул посреди комнаты, робея, как всегда, дома, даже больше, чем всегда, ее ресницы начинают быстро моргать, будто она готова заплакать или обидеться. Она предлагает ему папиросы, встает, пересаживается на другой стул.

— Я хотела вас просить согласиться… — И переводит дыхание.

Он снова улыбается:

— Я, конечно, согласен.

— Ах нет, не так.

Она мучительно чувствует свои уши. Ей кажется, что каждое ее слово камнем падает в море, птицей улетает в небо, строит глухую стену между Павлом и ею, отделяет их на тысячу километров друг от друга и с яростной быстротой снова сталкивает их лбами, так что искры летят из глаз. Но внешне все просто и обыкновенно. Она рассказывает ему о своем желании поставить памятник: «Ангел, как в фильме». И, погибая, воскресая, исходя стыдом и робостью, она объясняет, что отец ей уже подарил деньги, и если только Павел согласится… И он соглашается. Он даже благодарит ее. За что? «Ведь Люка была скорее ангелом, — старается она дообъяснить. — Как жаль, что ей нельзя поставить памятник где-нибудь на площади Парижа. Она была достойна настоящего памятника. Такая необыкновенная. Такая, что почти нельзя поверить. Если бы не вы рассказывали мне про нее, вы, который так хорошо ее знали…»

Он качает головой:

— Нет. Я ее не знал. Я ее любил. Это не совсем одно и то же. — Он закуривает папиросу.

— И все-таки мне кажется, что она была действительно такая, как я говорю. — Лоранс убежденно кивает. — Конечно такая, совсем такая. Я знаю. Но трудно поверить. Слишком много света, прелести, доброты. Слишком необычайная судьба. Чтобы все сразу — и любовь, и удача, и слава. И чтобы каждый день, каждый час были только весельем, счастьем, исполнением желаний. Знаете, — брови Лоранс высоко поднимаются, — то, что она жила, то, что она была именно