В те дни штаб батальона несколько раз менял место дислокации, иногда каждые 2–3 дня, и все вокруг Берлина. Не знаю, чем это было вызвано, распоряжениями штаба фронта или собственной инициативой комбата. Так, если перед отправкой нас на Одер 13 апреля батальон переместился из села Цартунг в село Штайнвер, что в восьми километрах северо-восточнее г. Кенигсберг-на-Одере, откуда мы и пошли на Одер, то с 25-го числа батальон перемещается за 10 дней по пяти местам, остановившись 4 мая в с. Вустерхаузен, откуда нам удалось побывать в рейхстаге, где и встретили Победу.

В бои наши подразделения больше не ходили, хотя пополнение штрафников все еще поступало. Война кончалась, но, будто по инерции, трибуналы продолжали работать. А вот уж точно батуринская инициатива была — почти каждую ночь объявлять тревогу и строить для проверки. Других мер держать дисциплину он, видимо, просто не знал.

Будучи уверен, что мой «крестник» Путря все равно, после недалекой уже Победы, либо по приказу, либо по амнистии будет восстановлен во всех правах и получит новое офицерское звание, я даже подарил ему свои запасные новенькие погоны, убрав с них лишние звездочки. Вскоре он убыл в отдел кадров фронта, и я был рад, что приложил руку к тому, чтобы сохранить ему жизнь, а то едва бы он выжил на Одере.

Теперь по приказу комбата вновь прибывающих штрафников (а они все продолжали прибывать) назначали ординарцами к офицерам, и не имеющих подразделений, чтобы эти штрафники после плановых занятий, которые строго надлежало посещать, не маялись без дела, чтоб не мучились мыслями о том, что принесет им долгожданная и близкая Победа, амнистию или определенные комбатом три месяца «штрафного» времени менять на «отсидку» в тюрьме или лагерях, независимо от греха.

Ко мне прикрепили капитана-артиллериста Сергея. Его фамилию я совсем было забыл. Но с помощью документов Центрального архива Минобороны установил, что то был капитан Боголепов Сергей Александрович. Он был среднего роста, с тонкими чертами лица, выдающими в нем потомственного интеллигента, москвич. Прекрасно играл на пианино и вообще был музыкально и литературно образованным человеком. Не помню, в чем он перед самым концом войны провинился. Тогда несколько человек поступили за «нелояльное» отношение к мирному населению поверженной Германии.

Сергей оставил мне свой московский адрес, и в мой первый отпуск, в конце 1946 года, я с женой проездом на мою родину — Дальний Восток — впервые попали в столицу нашей Родины Москву. В первый раз увидели Красную площадь, Кремль, Мавзолей, но выбрали время навестить и заветный адрес по улице Кропоткина, 26, недалеко от остановленного во время войны строительства Дворца Советов.

Дома Сергея не застали — он где-то продолжал офицерскую службу в своей артиллерии под Москвой. Но встреча с его родными, которым он, оказывается, рассказал о нас, была сердечной и приятной. Тогда же на Ярославском вокзале увидел еще одного бывшего «переменника», уже уволенного из армии и работавшего там парикмахером. Встреча была сколь неожиданной, столько и приятной. Он всем объявил о наших общих фронтовых делах, не упоминая штрафбат, и обслужил меня «по первому разряду»!

Возвращаясь к тем майским дням под Берлином, скажу, что этому «предпобедному» пополнению не пришлось больше вступать в бой, однако, несмотря на это, по шесть-семь часов боевой подготовки ежедневно у них было. А судьба у них сложилась так, что, почти все они вскоре по случаю Победы были амнистированы.

2 мая пал Берлин! До окончательной Победы оставались считанные дни, а 4 мая Батурин с Казаковым добились разрешения совершить поездку небольшой группе офицеров в Берлин, к рейхстагу…

За то что Батурин добился разрешения побывать в рейхстаге, во мне даже впервые зародилось что-то вроде уважения и признательности к комбату, несмотря на весь негатив, сформировавшийся во мне к нему В штурме Берлина мы непосредственно не участвовали, а только каким-то образом, пусть и совсем маленьким боевым «взносом», обеспечивали этот штурм ценою многих жизней. Как не вступали мы освободителями в Гомель, Рогачев, Брест и Варшаву, так и сейчас в Берлин въезжали, хотя и в еще горящий, но как простые любопытствующие.

По берлинским улицам ехали долго, петляя по ним из-за того, что во многих местах они были завалены обломками разрушенных домов, подбитыми танками и орудиями. Впечатление от этой столицы фашистского рейха осталось мрачное. И не только, а может, и даже не столько от разрушений и других следов войны, а от того, что большинство улиц какие-то скучно-прямые и столь же монотонно серые. Планировка города показалась по-немецки правильной, утомительно строгой.

Множество зданий хмурятся пустыми глазницами окон. Оттуда, где окна или редко уцелели, или их уже чем-то позатыкали, и там чувствуется жизнь, свешиваются белые простыни как большие флаги капитуляции. Многие двери снесены вместе с частью прилегающих стен, и дома щерятся, словно беззубые рты каких-то сверхдряхлых монстров. Уцелевшие стены домов однообразно грязные, мрачные какие-то, и не потому, что закопчены войной, просто весь город серый. Вот Варшава была тоже в руинах, но и через них видно, что это был город-красавец.

Изредка здесь появляются на улицах или редко из окон домов выглядывают люди, с первого взгляда тоже однообразные, одинаково потертые, что ли. В большинстве это женщины, глубокие старики и любопытная, как у всех народов, детвора. Кое-где попадаются и уцелевшие, но затаившиеся в подвалах разрушенных зданий старики — «фольксштурмовцы», или выловленные нашими солдатами-патрулями пацаны из «гитлерюгенда» с потерянными, а иногда и воинственными взглядами. А ведь они на краю гибели своего «тысячелетнего рейха» надеялись его отстоять. Многие из них сложили головы ради бредовых идей их бесноватого фюрера, а эти притаились, чтобы переждать, сменить свою, мышиного цвета, военную форму и затеряться в массе людей гражданских, и уже оттуда продолжать свой «Drang».

Знамя Победы над рейхстагом. Берлин, 1945 г. Река Шпрее

Подъехали к рейхстагу мы со стороны реки Шпрее и уперлись в обрушенные фермы моста через нее. Объезд искать поехал Батурин с Казаковым, а мы не стали ждать, карабкаясь по этим фермам, разрушенная часть которых почти посредине моста местами была погружена в воду, перебрались на другой берег прямо на площадь перед рейхстагом и подошли к нему. Как раз и машина Батурина подъехала.

Кое-где из выбитых больших окон этого мрачного здания еще вился дымок и тянуло гарью. И никакой величественности! Над разрушенным скелетом бывшего стеклянного купола реет красный флаг — наш, советский, флаг! Но это не просто флаг, это Знамя Победы! Широченная лестница главного входа и многочисленные колонны избиты, испещрены, словно оспинами, следами осколков и пуль.