Когда он велел Скиту заснуть, то не указал, сколько времени тот должен проспать. Скит спал немногим более часа, однако казалось, что не было никакой причины, препятствующей ему спать дни, недели, месяцы, а то и всю оставшуюся жизнь, если бы при этом его жизнь поддерживали механизмы медиков, надеющихся на пробуждение, которое могло никогда не произойти.

Поэтому Дасти, прежде чем дать Марти пусть даже самую простую команду, должен был как можно тщательнее обдумать ее. Он должен был выбрать, насколько возможно, однозначную формулировку.

Вдобавок к опасению причинить нечаянный вред он был до глубины души потрясен степенью той власти, которую получил над Марти сейчас, когда она молча сидела, ожидая его приказов. Он любил эту женщину больше жизни, но никто не должен иметь абсолютной власти над другим человеком, независимо от того, насколько чистыми могли быть его намерения. Гнев менее ядовит для души, чем жадность, жадность менее вредоносна, чем зависть, а зависть далеко не с такой силой разъедает душу, как власть.

Мертвые сосновые иглы падали на ветровое стекло, образуя непрерывно изменяющиеся картины, но если они предсказывали будущее, то Дасти не был способен прочесть их пророчества.

Он не отрываясь глядел в глаза жены, которые вдруг мелко задергались, как недавно глаза Скита.

— Марти, я хочу, чтобы ты внимательно слушала меня.

— Я слушаю.

— Я хочу, чтобы ты сказала мне, где ты сейчас находишься.

— В нашем автомобиле.

— Физически да. Именно здесь ты и находишься. Но мне кажется, что мысленно ты находишься где-то еще. Я хотел бы знать, что это за другое место.

— Я нахожусь в часовне сознания, — сказала она.

Дасти понятия не имел, что она имела в виду, говоря эти слова, но у него не было ни времени, ни присутствия духа для того, чтобы глубже разбираться сейчас в этом. Он оказался перед необходимостью пойти на риск, не зная ничего, кроме этого термина — «часовня сознания».

— Когда я подниму руку перед твоим лицом и щелкну пальцами, ты погрузишься в глубокий и мирный сон. Когда я щелкну второй раз, ты пробудишься от этого сна, а также возвратишься из часовни сознания, в которой сейчас находишься. Ты будешь снова все полностью сознавать… и твой приступ паники закончится. Ты понимаешь?

— Я понимаю?

Его лоб покрылся обильным потом, и он вытер лоб одной рукой.

— Скажи мне, ты меня на самом деле понимаешь?

— Я понимаю.

Он поднял правую руку, сложил большой и средний пальцы, напряг их, но вновь заколебался, охваченный сомнением.

— Повтори мои инструкции.

Марти слово в слово повторила его слова.

Сомнение продолжало сдерживать его, но он не мог сидеть здесь всю ночь. Его пальцы были готовы щелкнуть, и сам он не просто надеялся на удачу. Он копался в глубоких подвалах своей памяти, извлекая все, что он узнал о методах управления, наблюдая за Скитом и проанализировав все разбросанные тут и там не слишком заметные ключи. Он не мог найти никакой ошибки в своем плане — не считая того, что он основывался не на знании, а на невежестве. В том случае, если он ошибается, то ввергнет Марти навсегда в кому. Он прошептал три слова: «Я люблю тебя», с которыми она могла навсегда уйти во тьму, и громко щелкнул пальцами.

Марти резко откинулась на спинку сиденья и немедленно заснула. Ее затылок упал на подголовник, а потом голова наклонилась вперед, подбородок уперся в грудь, черные, как вороново крыло, волосы свесились, закрыв лицо женщины от Дасти.

Его легкие, казалось, сложились, как смятый мешок; ему пришлось сделать усилие, чтобы набрать в грудь воздуха, а потом, вместе с выдохом, он снова щелкнул пальцами.

Марти выпрямилась на месте. Она уже не спала, в ее взгляде больше не было отрешенности, зато появилась тревога; она удивленно осмотрелась:

— Что за чертовщина?

Только что она задыхалась в слепой панике, пыталась непослушными руками открыть дверь и выбраться из «Сатурна» — и вот, мгновение спустя, она уже спокойна, а дверца автомобиля закрыта. Карнавал смерти, разбивший свои шатры в ее голове, со всеми своими изувеченными священниками и разлагающимися трупами, резко улетучился, словно унесенный вечерним ветром.

Марти посмотрела на мужа, и он увидел, что она поняла.

— Ты…

— Не думаю, чтобы у меня был выбор. Судя по всему, должен был появиться старший брат, а то и папаша всех твоих приступов.

— Я чувствую… чувствую себя чистой.

Валет наполовину протиснулся между передними сиденьями. Пес жутковатым образом закатил глаза и тянулся к хозяевам, чтобы они успокоили его.

— Чистой, — повторила Марти, поглаживая собаку. — Неужели с этим можно справиться?

— Не так просто… — протянул Дасти. — Возможно, если подумаем и проявим осторожность… то нам удастся обратить вспять то, что было сделано с нами. Но прежде…

— Прежде всего, — перебила его Марти, пристегивая ремень безопасности, — давай заберем Скита из этого заведения.

Черная, как сажа, кошка, выслеживавшая крыс, проскользнула мимо облачком дыма, заглянула в фары «Сатурна», ее глаза вспыхнули на мгновение горячими оранжевыми угольями, а потом кошка исчезла в темной ночи.

Дасти поставил машину рядом с мусорным контейнером, стоявшим около дома, оставив дорожку свободной.

Валет смотрел вслед хозяевам, торопливо шедшим к служебному входу «Новой жизни», прижавшись носом к окну автомобиля; стекло запотело от его дыхания.

Время для посещения пациентов закончилось двадцать минут назад. Скорее всего, им разрешили бы заглянуть к Скиту и в том случае, если бы они прошли через главный вход, особенно если бы при этом они сказали, что явились забрать его из клиники. Однако такой смелый подход потребовал бы долгих обсуждений с ответственными сотрудниками клиники: с медсестрой и врачом, если, конечно, таковой еще дежурил. Да и с оформлением документов вышла бы задержка.

Хуже того, Ариман мог сделать на истории болезни Скита пометку, где было бы сказано, что его требуется поставить в известность, если пациент или родственники последнего потребуют выписки. Дасти не мог позволить себе риск столкнуться лицом к лицу с психиатром; по крайней мере, пока еще не мог позволить.

К счастью, служебный вход был не заперт. За ним располагалась маленькая тускло освещенная пустая комнатушка со сливным отверстием в середине бетонного пола. Вяжущий смолистый аромат дезинфицирующего средства не мог полностью скрыть кислого запаха, который, вероятно, принадлежал молоку, пролившемуся из порванного пакета во время доставки продуктов, а затем впитавшемуся в пористый бетон. Но сейчас этот безобидный запах, словно застарелая вонь рвоты или свернувшейся крови, говорил Дасти о жестокости, если не о настоящем преступлении. К наступлению нового тысячелетия действительность стала настолько пластичной, что, глядя на это столь обыденное место, он мог вообразить себе потайной застенок, где в первую полночь каждого полнолуния совершались ритуальные жертвоприношения.