— Вы очень добры, спасибо, — сказала Пенелопа. — У меня не было ни одной его фотографии.

Полковник Меллаби молчал. Они оба не знали, что еще сказать.

— Вы справитесь? — спросил он ее наконец.

— Да, конечно.

— Тогда я пойду. Но, может быть, я чем-то могу вам помочь?

Пенелопа подумала.

— Да, можете, — сказала она. — В доме находится мой отец. Он в гостиной. Вы его сразу найдете. Не можете ли вы пойти и сказать ему о Ричарде?

— Вы правда хотите, чтобы я это сделал?

— Кто-то должен ему сказать. Боюсь, у меня не хватит сил.

— Хорошо.

— Я приду сразу же вслед за вами. Вы скажете, и я тут же войду.

Он пошел по дорожке к дому, поднялся по ступенькам крыльца и скрылся за дверью. Он не только добрый, но и мужественный человек, подумала Пенелопа. Она стояла все на том же месте, сжимая в одной руке пучок мяты, а в другой — фотографию Ричарда. В памяти всплыло то страшное утро, когда погибла Софи. Как она рыдала тогда… никак не могла справиться с собой. И сейчас ей хотелось дать себе волю и зарыдать, залиться слезами. Но слез не было. Она онемела, ее сковал ледяной холод.

Она смотрела на Ричарда. Никогда! Никогда больше он не придет к ней. Его нет. Она видела его улыбку. В ушах звучал его голос — он читал ей стихи.

Она вспомнила слова. Вдруг они вспомнились все сразу, всплыли в памяти, как забытая песня.

Солнце будет светить и дальше. Я должна сказать это папа́, подумала она. Да, можно начать и так. Не все ли равно, с каких слов пойдет отсчет оставшейся нам жизни.

«Подмор Тэтч». Запела птица, ее голос прорезал серую предрассветную тишину. Камин потух, но свет над картиной еще горел; очевидно, он горел всю ночь. Пенелопа не спала, но, очнувшись, почувствовала себя как человек, пробудившийся от глубокого и безмятежного сна. Она распрямила ноги под толстым шерстяным одеялом, выпростала из-под него руки и, потянувшись, потерла глаза. В тусклом свете наступающего утра она окинула взглядом свою гостиную, привычные, милые сердцу вещи: ее цветы, бюро, картины, окно, открытое в сад. Увидела нижние ветви каштанов, набухшие, еще не раскрывшиеся почки. Она не чувствовала себя разбитой или усталой, хотя и не спала. Напротив, в душе были спокойная уверенность и умиротворение, должно быть, оттого, что в кои-то веки она смогла с головой уйти в воспоминания.

Вот она и добралась до конца. Пьеса окончена. Сходство с театром несомненно. Гаснут огни рампы, и в меркнущем свете актеры уходят со сцены. Дорис и Эрни уже никогда не будут молодыми. Ушли старшие Пенберты, и Трабшоты, и Уотсоны-Гранты. И папа́. Все они умерли. И умерли давно. Самым последним ушел из ее жизни Ричард. Она вспомнила его улыбку и поняла, что время, этот великий целитель, врачующий все раны, наконец сделал свое дело; сейчас, спустя многие годы, его лицо, олицетворявшее для нее любовь, уже не вызывало жгучей боли и горьких сожалений. Пожалуй, оно вызывало в душе лишь чувство благодарности. Ибо не будь этих воспоминаний, каким невообразимо пустым было бы ее прошлое. «Лучше любить и потерять, — сказала она себе, — чем не любить вовсе». Теперь она точно знала, что так оно и есть.

Каминные часы в виде золотой колесницы пробили шесть. Ночь прошла. Наступило завтра. И вот снова четверг. На что ушли последние несколько недель? Решая эту головоломку, она прикинула, что с тех пор, как приезжал Рой Брукнер, забравший с собой панно и этюды, прошло две недели. А между тем никаких вестей от него не было.

Ноэль и Нэнси тоже не подавали признаков жизни. После недавней ссоры ее отношения с ними испортились: убравшись восвояси, они хранили молчание, тем самым недвусмысленно подчеркивая свое отчуждение и нежелание с ней общаться. Но это беспокоило Пенелопу гораздо меньше, чем они думали. Со временем они обязательно позвонят; нет, они не станут извиняться, они просто сделают вид, что ничего не произошло. А пока у нее слишком много забот и слишком мало сил, чтобы тратить их на ребяческие капризы и глупые обиды. Есть в ее жизни более приятные занятия, да и дел невпроворот. Дом и сад по-прежнему отнимали массу времени. Погода, как и всегда в апреле, была неустойчивой: то серое небо, свинцово-зеленые листья и проливной дождь, то снова солнышко. Желтым пламенем горели цветы на кустах форситии, а весь сад превратился в пестрый ковер из нарциссов, фиалок и примул.

Четверг. Сегодня утром придет Данус. И очень может быть, что из Лондона позвонит Рой Брукнер. Подумав об этом, Пенелопа вдруг уверовала, что он позвонит именно сегодня. Это не было просто предположением. Скорее всего, это было предчувствием.

К одинокому птичьему голосу присоединилась дюжина других, и воздух наполнился веселым щебетом. Теперь уже не уснуть. Она поднялась с тахты, выключила свет и пошла наверх, чтобы принять очень горячую, полную до краев ванну.

Предчувствие ее не обмануло. Брукнер позвонил в середине дня во время обеда.

Славный рассвет перешел в серый сумрачный день с затянутым облаками небом и мелким дождем, никак не располагавшим к обеду на свежем воздухе или в теплице. Поэтому все трое: она, Антония и Данус — уселись обедать за кухонным столом, на котором уже стояло блюдо — спагетти и салат из свежих овощей. Из-за плохой погоды Данус все утро занимался разборкой гаража. Пенелопа направилась было к бюро в поисках какого-то телефона, но, обнаружив там страшный беспорядок, неожиданно занялась разборкой бумаг, да так и просидела все утро, подготавливая к оплате просроченные счета, перечитывая старые письма и выбрасывая рекламные проспекты, которые она так и не удосужилась вынуть из конвертов. Антония приготовила обед.

— Да ты не только хорошая помощница в саду, но и прекрасная кулинарка, — сказал Данус, посыпая спагетти тертым сыром.

Зазвонил телефон.

— Подойти? — спросила Антония.

— Нет. — Пенелопа положила вилку и поднялась из-за стола. — Это меня. — Она не стала брать трубку в кухне, а прошла в гостиную, закрыв за собой дверь.

— Алло.

— Это миссис Килинг?

— Слушаю вас.

— Говорит Рой Брукнер.

— Да, мистер Брукнер.

— Прошу извинить меня, я долго не давал о себе знать. Видите ли, мистер Ардуэй уезжал в Гстаад погостить у друзей и, вернувшись в Женеву только два дня назад, нашел в отеле мое письмо. Он прилетел в Англию сегодня утром и сейчас сидит у меня в кабинете. Я показал ему ваши панно и сказал, что вы хотите их продать, минуя аукцион. Он очень рад, что ему представилась такая возможность, и готов их купить. Предлагает пятьдесят тысяч за каждое. То есть сто тысяч за оба. Конечно, фунтов стерлингов, не долларов. Вас устраивает такая цена или вы хотите немного подумать? Он собирался вернуться в Нью-Йорк завтра, но готов отложить отъезд, если вам необходимо какое-то время, чтобы обдумать его предложение. Лично я полагаю, что цена очень неплохая, но если… миссис Килинг? Вы меня слышите?