Вот, еще замечательная черта, о которой нельзя не упомянуть, говоря об Эртеле… Где бы он ни поселился, куда бы ни забросила его судьба, вокруг него тотчас же начинали группироваться лучшие местные деятели. Личность его обладала какою-то обаятельной силой, способностью привлекать к себе все лучшие живые элементы в окружавшей его среде.

Эртель был очень дружен с Г. И. Успенским и с тем литературным кругом, в котором вращался Г. Успенский. Он был в дружеских отношениях с бывшим эмигрантом Вл. Гр. Чертковым, с кн. П. А. Кропоткиным и с другими видными общественными деятелями. В последние годы, живя в Москве, он также вращался в прогрессивных кружках московского общества.

После «Записок степняка» появилось еще несколько повестей и романов Эртеля («Гарденины», «Смена» и др.) Его «Гарденины» в свое время произвели сенсацию в среде читателей.

Уже лет десять, как Эртель оставил литературную деятельность, замолк. Я не однажды выговаривал ему за то, что он не пишет. Он утверждал, что у него не было и нет настоящего призвания к писательству, что он был дилетантом. По моему мнению, он ошибался, был он слишком скромен и недооценивал свои силы, как художника-бытописателя. Те же «Гарденины» и теперь еще представляют для добросовестной критики богатый материал, (Я пишу не критическую статью, и поэтому умалчиваю о несомненных для меня достоинствах литературных произведений А. И. Эртеля).

К сожалению, я не могу найти того письма Эртеля, где он подробно говорит о причинах, по которым он покинул литературную деятельность. Зато сохранилось у меня его большое, доброе письмо из Твери (от 16 апр. 1889 г.).

В феврале и марте 1889 г. я перенес очень тяжелую болезнь (крупозное воспаление легких) и наводил у знакомых справки о кумысе, о том, куда бы мне лучше поехать для поправки, когда буду в состоянии отправиться в путь. В это-то время, когда я находился, так сказать, на распутье, я и получил от Эртеля очень подробное письмо, с весьма полезными указаниями и с предложением услуг…

«Дорогой П. В., - писал он. — Вчера я получил письмо от М. Н. Чистякова[41], в котором он меня извещает, что вы очень больны и что справляетесь, как бы устроить кумыс в Самаре. Позвольте мне дружески поговорить с вами по поводу летних ваших проектов. Дело в том, что в Самарск. губ. очень трудно устроить кумыс так, чтобы это было и не дорого, и хорошо. Живи там Матвей Николаевич[42] или хотя бы Сумкины, — другое дело, но теперь приходится выбирать только между так называемыми кумысолечебными заведениями. Лучшее из них, несомненно, Богдановка, в 50 верст, от Самары по Оренбургск. и затем по Уфимск. ж. д. (ст. Тургеневка). Но что представляет из себя это „лучшее“? (следуют подробности о кумысе и дороговизне жизни в Богдановке.) Но это не главное, главное — страшнейшая тоска, обыкновенно царствующая там; в саду — сыро, в поле — пустыня, выжженная солнцем — и вечный вид чахлых раздраженных, но все же щеголяющих напропалую больных. Не изберете ли вы другое?

Ступайте в Кисловодск. Кумыс там прекрасный, но лучше всего живительный горный воздух, чистый и прозрачный, как хрусталь. Жизнь отнюдь не дороже, чем на сравнительно дешевом кумысном курорте — Богдановке. Я знаю людей — мужа и жену, — которые ухитряются проживать вдвоем 70 р. в мес., то есть, в Кисловодске. Правда, у них была своя керосиновая кухня, а припасы на базаре очень дешевы. Но какое же сравнение с унылой Самарой! Можно вволю бродить по веселым, зеленым горам; утомительных жаров никогда не бывает, а в случай покажется жарко — прелестный тенистый парк, с вечным журчанием горной речки. Одним словом, вне всякого сравненья с пыльной и знойной Самарой.

Перейду теперь к Ахиллесовой пяте этого проекта. Раньше 1 июня в Кисловодске делать нечего: сезон открывается с 1, да в мае бывает еще и сыро, иногда идут дожди. Вам же, разумеется, чем скорее выбраться из Питера, тем лучше. Сделайте так: выбирайтесь хоть сейчас же, доезжайте до ст. Графской (одна станция за Усманью) и живите у нас на Грязнуще до 1 июня. Помещение не ахти какое, пожалуй, даже убогое помещение — но все-таки не простудитесь в нем, а затем — весна, которая так хороша в наших местах. Молока вволю, открытые и просторные поля. Мы выберемся из Твери, вероятно, в половине мая; впрочем, может быть, М. В. приедет раньше на хутор, — но, во всяком случае, вы будете у матери моей, там живущей, таким же желанным гостем, как и у нас. Если же вам почему-нибудь не по душе мое предложение, то дальше, по той же жел. дороге, в 200 верст. от Графской, живут люди, тоже дружески расположенные к вам — Чертковы. Во всяком случае, можно переждать где-нибудь на пути до начала июня.

Приступаю к самому труднейшему… (Следует подробное исчисление расходов по поездке и по житью в Кисловодске.) В конце июля и в конце августа я могу располагать (с апрельской кн. „Русск. Мысли“ печатается мой роман) возможностью ссудить вас в два срока 150 руб., то есть высылать вам в Кисловодск по 75 р. в месяц — июль и август[43]. Я быль бы очень счастлив, если вы согласитесь взять эту ссуду — и еще больше счастлив — если вы сочтете возможным при этих условиях поехать в Кисловодск. Всего вернее, что вы, проживя месяц в Кисловодске, так оправитесь, что сможете написать хотя бы для „Русск. Ведом.“ несколько фельетонов. Это вам обеспечит получение на сентябрь. Да непременно поправитесь! В Кисловодске нельзя не поправиться!

Жду от вас возможно быстрейшего ответа. Если согласитесь на все, что я пишу вам, то есть в том числе и на Грязнушку, и вместе с тем не захотите заехать в Тверь, — то известите меня, чтобы я мог встретить вас на станции и передать вам письмо к матери. О том, чтобы на станцию Графскую выслали за вами лошадей, я немедленно напишу, как только получу утвердительный ответ