– Ой, привет, – сказал Хоби, поднявшись и отряхивая штаны. – Прости! Не думал тебя пугать! Я с самого твоего приезда хочу эту раму поменять. Хорошо бы сюда, в такие старые окна вставить волнистое бендхаймовское стекло, но пара-другая прозрачных стеклышек большой роли не сыграет… Эй, тихо-тихо, – воскликнул он, – ты там в порядке? – Я уронил сумку на пол и упал в кресло, как контуженный лейтенант, который выбрался с поля боя.

У меня, как сказала бы мама, рвало кукушечку. Я не знал, что делать. Я прекрасно видел, как странно Хоби иногда на меня поглядывает, каким чокнутым я ему, наверное, кажусь, и все равно жил под жиденькой пеленой внутреннего набата: вздрагивал, когда звонили в дверь, дергался, как ошпаренный, от телефонных звонков, подскакивал, когда меня как током ударяло “дурными предчувствиями”, и я – посреди урока – мог вскочить и помчаться домой, только чтобы убедиться – наволочка еще на месте, никто ее не разворачивал и не пытался отлепить клейкую ленту. Я перерыл весь интернет в поисках законов, связанных с похищением предметов искусства, но мне попадались только какие-то разрозненные отрывки, и я никак не мог сложить их в какую-то ясную и понятную картину. И вот – я уже прожил с Хоби восемь ничем не примечательных месяцев – неожиданно подвернулся выход.

Я дружил со всеми грузчиками, работавшими на Хоби. В основном это были нью-йоркские ирландцы – добродушные, косолапые парни, которые всего-то чуток не дотянули до работы в полиции или пожарной службе – Майк, Шон, Патрик, Малыш Фрэнк (который малышом вовсе не был, а был размером с холодильник), но была там и парочка израильтян, Равив и Ави, и еще – мой любимчик – русский еврей по имени Гриша. (“Русский еврей” – уже само по себе противоречие, – вещал он из густого ментолового дыма, – для русских – уж точно. Потому что в головах у антисемитов “еврей” – это не то же самое, что настоящий русский – Россия этим фактом славится!”) Гриша родился в Севастополе и уверял, что помнит этот город (“черная вода, соль”), хотя родители увезли его оттуда, когда ему было два. Он был светловолосый, с кирпично-красным, одутловатым от пьянок лицом и пронзительно-голубыми глазами и одевался так небрежно, что, бывало, ходил в расстегнутой на пузе рубахе, но держался при этом очень непринужденно, куражился даже, потому что явно считал себя красавцем (а может, когда-то он им и был, как знать). В отличие от безучастного мистера Павликовского Гриша был весьма разговорчив, из него вечно потешной монотонной пулеметной очередью сыпались шутки, которые он называл anekdoty.

– Думаешь, mazhor, ты ругаться умеешь? – добродушно спросил он, подняв голову от шахматной доски в углу мастерской, за которую они с Хоби иногда садились вечерами. – Ну, валяй. Отсуши мне уши!

И я выдал такой слезоточивый поток ругани, что даже Хоби, который не понял ни слова, хохоча, зажал уши руками.

Как-то раз, пасмурным вечером, незадолго после начала осеннего семестра, я сидел дома один, когда Гриша привез какую-то мебель.

– Так, mazhor, – сказал он, зажав окурок между исцарапанным большим и указательным пальцами, щелчком отбросив его в сторону. Mazhor – одно из насмешливых прозвищ, которыми он меня награждал, по-русски это значило что-то типа “крутыш”. – Займись-ка делом. Помоги мне с этим хламом в кузове.

Всю мебель Гриша звал “хламом”.

Я заглянул в грузовик.

– Что у тебя там? Тяжелое?

– Если бы там было что тяжелое, poprygountchik, стал бы я тебя просить?

Мы занесли мебель – обернутое в ватин зеркало в позолоченной раме, канделябр, комплект обеденных стульев – и когда все распаковали, Гриша облокотился на буфет, который Хоби реставрировал (потрогав его сначала пальцем, чтоб проверить – не липкий ли), и закурил “Кул”.

– Хочешь сигаретку?

– Нет, спасибо. – На самом деле я хотел, но боялся, что Хоби потом учует, что я курил.

Гриша помахал рукой с грязными ногтями, разгоняя дым.

– Ну, чем занят? – спросил он. – Хочешь мне сегодня помочь?

– Помочь – как?

– Захлопнуть свою книжку с голыми тетками (“Историю искусств” Янсона) – и прокатиться со мной в Бруклин.

– Зачем?

– Мне нужно кой-какой хлам отвезти на склад, помощь не помешает. Майк должен был помогать, но он заболел. Ха! “Джайентс” вчера играли, проиграли, и он знатно продулся. Наверное, валяется у себя дома в Инвуде с похмельем и фонарем под глазом.

6

Пока мы ехали в Бруклин в набитом мебелью фургоне, Гриша без умолку вещал о том, какой Хоби, с одной стороны, прекрасный человек и как он, с другой стороны, гробит дело Велти.

– Честный человек в нечестном мире? Живет отшельником? У меня все сердце – вот тут – изболелось видеть, как он каждый день выбрасывает деньги в окно. Нет, нет, – прервал он меня, растопырив перепачканную ладонь, когда я попытался что-то сказать, – нужно время на его дела, на реставрации, руками работает, как старые мастера, это я все понимаю. Он художник – не бизнесмен. Но ты мне, пожалуйста, объясни, почему он платит за склад на Бруклинской верфи, вместо того чтоб перевезти инвентарь и оплатить счета? Слушай, ты только погляди, сколько в подвале хлама! Все, что Велти напокупал на аукционах – каждую неделю доставляют. Наверху – весь магазин упакован под завязочку. Он сидит на деньгах, да за сто лет это все не продашь! Люди в окна лезут, деньги ему суют, хотят купить – э, нет, дамочка, извиняйте! Идите-ка на хуй! Магазин закрыт! А он сидит себе внизу и этими своими инструментиками по десять часов вырезает во-о-от такусенькую (сводит большой с указательным пальцы) деревянную хреновину для стула какой-нибудь бабки.

– Да, но у него ведь есть покупатели. На прошлой неделе он кучу всего продал.

– Чего? – сердито спросил Гриша, крутнув головой от дороги, раздраженно глянув на меня, – Продал? И кому?

– Фогелям. Он для них открывал магазин, они купили книжный шкаф, ломберный столик…

Гриша осклабился:

– А, эти-то. Друзья так называемые. Знаешь, почему они у него покупают? Потому что знают, что он им задешево все продаст – “открыто по предварительной договоренности”, ха! Да ему лучше дверь на засове держать от этих стервятников. Короче, – он стукнул себя кулаком в грудь, – ты знаешь, какое у меня сердце. Хоби мне – как родной. Но, – он сложил пальцы щепотью, потер их – старым борисовским жестом, денежки, денежки! – но бизнес он не умеет делать. Он последнюю спичку, последний кусок, да что угодно отдаст любому мошеннику и прохиндею. Ты сам-то посмотри, еще лет пять, и он окажется на улице, если не найдет кого-то, кто будет вместо него торговать.

– Например?

– Ну, – он пожал плечами, – кто-нибудь вроде моей сестры двоюродной, Лидии. Эта баба воды утопающему продаст.

– Так скажи ему. Я знаю, он хочет кого-нибудь нанять.

Гриша цинично расхохотался:

– Лидия? Чтоб она работала в этой глуши? Слушай, Лидия продает золото, ролексы, брильянты из Сьерра-Леоне. За ней водитель приезжает на “линкольне”. У нее белые кожаные штаны… соболя до пола… ногти вот досюда. Такая женщина не станет целый день сидеть в хламовнике посреди кучи пыли и старья.