16 сентября, когда сэр Джон Френч навещал в госпитале группу раненых британских офицеров, те спросили, что происходит на фронте. «В данный момент пат в нашу пользу», – ответил главнокомандующий, немало озадачив собеседников{691}. В письме, которое привлекло немало внимания после войны, Френч писал королю Георгу V: «Думаю, что сражение на Эне – типичный образец того, какими будут битвы в дальнейшем. Осадные операции займут важное место в тактике, лопата станет таким же необходимым оружием, как и винтовка, и с обеих сторон в ход пойдут самые тяжелые и крупнокалиберные виды артиллерии»{692}.

По другую сторону холма придерживались того же мнения и даже разделяли пессимизм Френча. Шлиффен всегда опасался, что наступление может быть парализовано: «По всему фронту войска будут пытаться, как при осадной войне, брать позицию за позицией, днем и ночью, наступая, окапываясь, снова наступая, снова окапываясь, используя все средства современной науки, чтобы выбить врага из укрытия». И теперь страхи Шлиффена становились явью. «Эта окопная и осадная война – кошмар!» – жаловался начальник штаба кронпринца Рупрехта{693}. Гренадер Джордж Джеффрис писал устало, незадолго до того, как его батальон сменили французские войска: «Один день как две капли воды похож на другой. И почти всегда обстрелы»{694}. Фредди Гест, один из адъютантов сэра Джона Френча, рассказывал другу на родине про бесконечные атаки немцев: «Не представляю, как они добиваются такого от своих». И добавлял мрачно: «Боюсь, скоро мы увидим еще один длинный список погибших»{695}.

Британцы могли гордиться упрямством, с которым они удерживали позиции на Эне в течение месяца жестоких боев, которые значительно проредили многие части. Однако, если союзники и не проиграли это сражение, о победе тоже говорить не приходилось. Обе стороны отчаянно стремились занять территорию между Швейцарией и морем, где с помощью маневра можно было добиться перевеса в грандиозной схватке.

Первая мировая война состояла в основном из сухопутных сражений – по крайней мере до тех пор, пока в 1917 году Германия не развернула крупную кампанию с участием подводных лодок. И тем не менее британцы тешили себя надеждой, что Королевский флот сразится с немецким флотом, поскольку именно к этому готовили их традиции «владычицы морей» и огромные расходы на строительство дредноутов. Британцы мечтали о крупном морском сражении, считая, что это отвечает интересам их страны, и обижались, поскольку им не давали это сделать. В 1914 году жители Англии, пребывая в плену «трафальгарского комплекса», не могли взять в толк, что немцам нет резона ввязываться в заведомо проигрышную для них морскую битву. В первые месяцы войны любое телодвижение Королевского флота вызывало у британской публики больший ажиотаж, чем вести с фронта, хотя моряки играли куда менее существенную роль.

Утром 30 июля Ла-Манш после ночного прохода Гранд-Флита на восток, к военной базе в Скапа-Флоу, представлял собой странное зрелище. В кильватере плавали столы, кресла и даже фортепиано: команды огромных военных кораблей, готовясь к неизбежной схватке с врагом, выкидывали за борт легковоспламеняющуюся деревянную обстановку. Такая же чистка проходила на немецком флоте. Адмирал Франц фон Гиппер отмечал в дневнике: «Жилые помещения выглядят разоренными. Все, что может гореть, выкорчевывается. Очень голо и неуютно»{696}.

Младшие офицеры с обеих сторон (и даже кое-кто из высших офицеров) за четыре с лишним года не утратили желания сражаться – наоборот, им хотелось проверить себя в деле. Сухопутные войска быстро поняли, что война – страшное явление для человечества в целом и для них самих в частности. К морякам это осознание не приходило. Курсант военно-морского училища Джеффри Харпер с корабля Endymion с юношеским восторгом принял истечение срока британского ультиматума Германии: «Отличные новости!» Лейтенант Фрэнсис Придэм с Weymouth отмечал 4 августа: «На борту ликование и воодушевление»{697}. Капитан корабля Джон Маклеод писал матери: «Если случится сражение, то именно за этим я и шел на флот. Я абсолютно спокоен и ни о чем не тревожусь»{698}.

Филсон Янг, журналист, работавший в военном штабе вице-адмирала сэра Дэвида Битти, командующего эскадрой линейных крейсеров, писал: «Главное различие между флотом и армией состояло в том, что с началом войны жизнь армии полностью изменилась: ее перебросили в другую страну, поменяв весь распорядок и окружение. Флот же оставался в знакомой стихии; даже в мирное время его уклад был настроен на военную обстановку, поэтому близость роковых событий почти не повлияла на режим – морякам не требовалась 12-часовая готовность, чтобы вступить в бой, они постоянно были готовы»{699}. Британские моряки, уверенные в своем профессионализме, с самого начала искали возможность продемонстрировать в действии превосходство над врагом.

Возможности не представилось. Потянулись унылые месяцы, в течение которых обитатели кают-компаний эскадронов и флотилий адмирала сэра Джона Джеллико сконфуженно восстанавливали обстановку, которую они так опрометчиво разорили в предвкушении сражения. Еще 17 августа Джеффри Харпер сокрушался: «Немецкий флот удрал в панике и сидит в каком-то порту, поэтому нашим кораблям взрывать нечего – кроме мин»{700}. Противника он записал в «подлые трусы».

Ни одному британскому адмиралу со времен лорда Говарда Эффингемского в 1588 году не доставался под командование весь боевой флот. Черчилль писал, что Джеллико мог «проиграть войну за один день», допустив промах, который позволил бы Германии захватить преимущество на окружающих Британию морях. Это убеждение во многом повлияло и на современников, и на многих историков в дальнейшем. На самом же деле (не в первый и не в последний раз) Первый лорд Адмиралтейства, воспользовавшись своим непревзойденным красноречием, сильно преувеличил. Маловероятно, что какой бы то ни было удар надводного немецкого флота изменил бы ход конфликта: даже в случае серьезных потерь со стороны Джеллико немцам попросту не хватило бы ресурсов устроить Британии блокаду. Присутствие Королевского флота на северных и южных выходах из Северного моря препятствовало посягательствам немцев на морские торговые пути через Атлантику до 1917 года, пока в ход не пошла такая внушительная угроза, как подлодки.

ВМФ – и в частности, контр-адмирал сэр Эдмунд Слейд, специалист по экономической войне, служивший начальником военно-морской разведки с 1907 по 1909 год, – давно опасался надводной кампании против британского коммерческого флота, которая для немцев представляла более осуществимый вариант, чем прямой вызов Гранд-Флиту. Для предотвращения подобной угрозы Адмиралтейство подготовило флотилию «торговых судов с оборонительным вооружением» – переоборудованных гражданских судов, оснащенных орудиями, – из которых к 1914 году в эксплуатации находилось 40 штук. По иронии судьбы и потопленный в 1915 году подводной лодкой лайнер Lusitania компании Cunard liner, и его брат-близнец Mauretania строились в том числе на крупные правительственные дотации, поскольку их планировали использовать на военной службе как вооруженные торговые суда, однако выступить в этом качестве им не довелось. Когда началась война, Адмиралтейство выразило опасения, что некоторые немецкие лайнеры из тех 21, что прячутся в нейтральном Нью-Йорке, могут, получив орудия, двинуться в Атлантику, повергнув морскую торговлю в хаос, и тогда управой на них будут лишь британские линкоры{701}. Однако гроссадмирал Тирпиц не спешил с экономической войной: британские торговые суда никто не беспокоил, за исключением горстки немецких надводных рейдеров, которых вскоре выследили и потопили.