- Помнишь, что тихий вер Петруха про работу говорил? Людям - дом каменный, себе - гроб деревянный. Вот те и вся работа!

Я сказал:

- Петруха - больной, он смерти боится.

Но Ардальон закричал:

- Я тоже больной, у меня, может, душа не на месте!

По праздникам я частенько спускался из города в Миллионную улицу, где ютились босяки, и видел, как быстро Ардальон становится своим человеком в "золотой роте". Еще год тому назад - веселый и серьезный, теперь Ардальон стал как-то криклив, приобрел особенную, развалистую походку, смотрел на людей задорно, точно вызывая всех на спор и бой, и всё хвастался:

- Ты гляди, как меня люди принимают,- я тут вроде атамана!

Не жалея заработанных денег, он угощал босяков, становился в драках на сторону слабого и часто взывал:

- Ребята, неправильно! Надо правильно поступать!

Его так и прозвали - Правильный, это очень нравилось ему.

Я усердно присматривался К людям, тесно набитым в старый и грязный каменный мешок улицы. Всё это были люди, отломившиеся от жизни, но казалось, что они создали свою жизнь, независимую от хозяев и веселую. Беззаботные, удалые, они напоминали мне дедушкины рассказы о бурлаках, которые легко превращались в разбойников и отшельников. Когда не было работы, они не брезговали мелким воровством с барж и пароходов, но это не смущало меня,- я видел, что вся жизнь прошита воровством, как старый кафтан серыми нитками, и в то же время я видел, что эти люди иногда работают с огромным увлечением, не щадя сил, как это бывало на спешных паузках, на пожарах, во время ледохода. И вообще они жили более празднично, чем все другие люди.

Но Осип, заметив мою дружбу с Ардальоном, отечески предупредил меня:

- Вот что, душа моя, горький сухостой, ты чего это с Миллионной больно плотно приятельствуешь? Гляди, не получи себе вреда...

Я сказал ему как умел, что мне нравятся эти люди,- живут без работы, весело.

- Яко птицы небесные,- перебил меня он, усмехаясь.- Это они потому так, что - лентяи, пустой народ, работа им - горе!

- Да ведь что же - работа? Говорится: от трудов праведных не нажить домов каменных!

Мне легко было сказать так, я слишком часто слышал эту поговорку и чувствовал ее правду. Но Осип рассердился на меня и закричал:

- Это - кто говорит? Дураки да лентяи, а тебе, кутенок,- не слушать бы этого! Ишь ты! Эти глупости говорятся завистниками, неудачниками, а ты сперва оперись, потом - ввысь! А про дружбу твою я хозяину доложу - не обессудь!

И - доложил. Хозяин при нем же сказал мне:

- Ты, ПешкОв, Миллионную оставь! Там - воры, проститутки, и дорога оттуда - в острог, в больницу. Брось!

Я стал скрывать мои посещения Миллионной, но скоро был вынужден отказаться от них.

Как-то раз я сидел с Ардальоном и товарищем его Робенком на крыше сарая, во дворе одной из ночлежек; Робенок забавно рассказывал нам, как он пробирался пешком из Ростова-на-Дону в Москву. Это был солдат-сапер, георгиевский кавалер, хромой,- в турецкую войну ему разбили колено. Низенький, коренастый, он обладал страшною силой в руках,- силой, бесполезной ему, работать он не мог по своей хромоте. От какой-то болезни у него вылезли волосы на черепе и на лице - голова его действительно напоминала голову новорожденного.

Поблескивая рыжими глазами, он говорил:

- Ну, вот: Серпухов; сидит поп в палисаднике; батюшка, говорю, подайте турецкому герою... Покачивая головою, Ардальон говорит:

- Ну, ври, ври...

- Чего же я вру? - не обижаясь, спрашивает Робе-нок, а мой приятель поучительно и лениво ворчит:

- Неправильный ты человек! Тебе в сторожа проситься, хромые всегда сторожами живут, а ты шатаешься зря и всё врешь...

- Да ведь я - чтобы посметься, я - для веселости вру...

- Тебе над собой смеяться надо...

На дворе, темном и грязном, хотя погода стояла сухая, солнечная, появилась женщина и крикнула, встряхивая какою-то тряпкой:

- Кто юбку купит? Эй, подруги...

Из щелей дома полезли женщины, тесно окружая продавщицу; я сразу узнал ее - это прачка Наталья! Я соскочил с крыши, но она, отдав юбку за первую цену, уже тихонько уходила со двора.

- Здравствуйте! - догнав ее за воротами, радостно поздоровался я.

- А дальше что скажешь? - спросила она, искоса взглянув на меня, и вдруг остановилась, сердито крикнув:

- Господи помилуй! Ты чего тут?..

Меня тронуло и смутило ее испуганное восклицание; я понял, что она испугалась за меня: страх и удивление так ясно выразились на ее умном лице. Наскоро я объяснил ей, что не живу в этой улице, а только иногда прихожу посмотреть.

- Посмотреть?! - насмешливо и сердито воскликнула она.- Это чего же, куда же ты смотришь? Прохожим в карманы да бабам за пазухи?

Лицо у нее было измятое, под глазами лежали густые тени, губы вяло опустились.

Остановясь у дверей трактира, она сказала:

- Идем, чаем напою! Одет - чистенько, не по-здешнему, а не верю я тебе что-то...

Но в трактире она как будто поверила мне и, разливая чай, стала скучно говорить о том, что она только час тому назад проснулась и еще не пила, не ела.

- А вчера легла - пьяна-пьянехонька, уж и не помню: где пила, с кем?

Мне было жалко ее, неловко перед нею и хотелось спросить - где же ее дочь? А она, выпив водки и горячего чаю, заговорила знакомо бойко, грубо, как все женщины этой улицы; но когда я спросил ее о дочери, сразу отрезвев, она крикнула:

- А тебе зачем знать это? Нет, милый, дочь мою ты не достанешь, нет!

Выпила еще и рассказала:

- Дочери со мной делать нечего. Я - кто? Прачка. Какая я мать ей? Она - образованная, ученая. То-то, брат! И уехала от меня к богатой подруге, в учительницы будто...

Помолчав, она негромко спросила:

- Вот как! Прачка - вам не угодна? А гулящая баба - угодна?

Что она "гулящая", я, конечно, сразу видел это,- иных женщин в улице не было. Но когда она сама сказала об этом, у меня от стыда и жалости к ней навернулись слезы, точно обожгла она меня этим сознанием - она, еще недавно такая смелая, независимая, умная!

- Эх ты, - сказала она, взглянув на меня и вздыхая. - Иди-ка ты отсюда! И прошу я тебя и советую - не суся сюда, пропадешь!

Потом тихонько и как бы сама себе она начала отрывисто говорить, наклоняясь над столом и что-то рисуя пальцем на подносе:

- А что тебе мои просьбы и советы? Если дочь родная не послушала. Я кричу ей: не можешь ты родную мать свою бросить, что ты? А она: удавлюсь, говорит. В Казань уехала, учиться в акушерки хочет. Ну, хорошо... Хорошо... А как же я? А я - вот так... К чему мне прижаться?.. А - к прохожему...