class="p1">По субботам он частенько приходил в наш двор, где вечерами мужчины в майках и кепках играли в домино и выпивали, закусывая молодым луком, который макали в соль.

Иногда мне разрешали сыграть в мужской компании.

Чтобы компенсировать плохую игру, я развлекал партнеров рассказами о прочитанных книгах или о фильмах, которые крутили в фабричном клубе три раза в неделю. Чужие сюжеты служили мне материалом для собственных историй. Мой д’Артаньян женился на королеве, мой Ихтиандр становился царем Атлантиды, мой Юранд в честном поединке убивал на Грюнвальдском поле Ульриха фон Юнгингена, великого магистра Тевтонского ордена…

– У людей сердце красное, – сказал Орлов, глядя на меня своими выпученными глазами, – а у лжецов – зеленое, как у змеи.

Я хмыкнул:

– А разве у змей есть сердце?

Но Орлов пропустил мой вопрос мимо ушей.

– Ты ври не из книжек, – сказал он, – ты ври из жизни – тогда тебя никто не поймает. Все знают, как было, но никто не знает, как оно было на самом деле…

Двухметрового роста, широкоплечий, с огромным носом, Орлов так широко шагал, что никто в городке не мог за ним поспеть. Он не говорил – орал, не смеялся – хохотал, не ел – жрал, от его удара футбольный мяч взрывался, а в туалет после него без риска для жизни можно было заходить не раньше, чем через час.

Он был солистом фабричного хора, и, когда исполнял «Комаринскую», топая ножищей и размахивая кулачищами, под потолком начинали раскачиваться люстры, а билетерша Люба глохла и брала больничный на три дня.

В городке все считали его лютым бабником, хотя был он примерным семьянином, по субботам катал жену и дочь на лодке по Преголе, любил копаться в саду, выращивал кроликов, топил печки и много читал.

Никто никогда не видел его хмурым, грустным, тем более – плачущим.

Ни один мускул не дрогнул на его лице, когда он хоронил жену, страдавшую почками, ни одной слезинки не проронил, когда хоронил дочь, изнасилованную и зарезанную полоумным бандитом, и только рассмеялся, когда доктор Шеберстов сообщил, что осталось Орлову жить от силы год, может, два.

Прожил он больше, хотя не изменил своих привычек: пил водку, закусывая сырыми куриными яйцами, курил «Беломор», дрался с фабричными футболистами, если они проигрывали солдатской команде, копался в саду, выращивал кроликов и много читал. И более того, женился, удивив и насмешив весь городок.

Избранницей его стала почтальонка Люся Федорова, невинная хромоножка и заика, которая до двадцати трех лет читала по складам, носила крошечные детские туфельки и не ела рыбу, чтоб не онеметь.

Маленькая, худенькая, с вечной глуповатой улыбкой на круглом рябоватом личике, она приносила Орлову газеты «Правда», «Лесная промышленность», журналы «Наука и жизнь», «Новый мир», «Кролиководство и звероводство», а также письма от своей матери, отбывавшей срок за убийство мужа.

Письма были написаны неразборчивым почерком и сводились обычно к просьбам прислать табаку, конфет или чая.

Но Люся не верила соседкам, которые читали материны письма вслух, а верила Орлову.

Он усаживал ее в кухне на стульчик, наливал чаю и читал именно то, что написано было Люсиной матерью на самом деле. О солнечной погоде и цветах на лужайке, об уютном домике с патефоном, где мать поселили за примерное поведение, о фильмах, которые крутили в тюремном кинотеатре, о путешествии на воздушном шаре, поднявшемся выше гор, и о Боге, которого люди любят, потому что только эта любовь не доставляет боли…

Люся не понимала про воздушный шар и Бога, а вот про цветы и патефон ей нравилось.

Чтобы отплатить Орлову за правильные письма, она прибиралась в его домике, пропалывала огород, топила печку и разрешала помыть ее кукольные ноги, хотя и боялась, что кто-нибудь сейчас вбежит и убьет Орлова топором, как мать убила мужа, когда тот мыл Люсины ноги. Но никто не врывался, и вскоре Люся привыкла к рукам и дыханию Орлова.

Поженились они без шума, жили тихо – копались в огороде, выращивали кроликов, читали вслух письма из далекой тюрьмы и топили печки. Зимой Орлов катал жену на саночках – она была счастлива.

А через год Люся погибла, пытаясь спасти тонувшего мальчишку.

Орлов и на этих похоронах не проронил ни слезинки, ни вздоха.

Все жалели его, но при этом осуждали за бесчувственность.

– Бездушный он все-таки человек, – сказала Нина Михайловна.

– Настоящий мужик, – сказал Николай Петрович. – А настоящий мужик – это не душа, а дух.

– Хорошо спрятался, – сказала моя мать, – но тень не обманешь…

Я потребовал объяснений, но мать отмахнулась: «Да я пошутила».

Тем августовским вечером я поднялся на холм, с которого открывался вид на прегольскую пойму, и увидел Орлова. Широко расставив ноги и сложив руки за спиной, он смотрел на свою тень, которая пересекала реку и терялась в высокой траве, скрывавшей черные ворота шлюза. Вдруг вздохнув, он повернулся, с улыбкой хлопнул меня по плечу и с высоко поднятой головой зашагал к парку, который спускался к реке тяжелыми золотыми волнами кленов, каштанов и дубов.

Его тень резко уменьшилась и устремилась за ним, и тут я заметил, что она прихрамывает.

Орлов шагал уверенно, твердо ступая по земле и мурлыча под нос какую-то песенку, а его тень – прихрамывала.

И в этот миг мир изменился навсегда.

У меня закружилась голова, словно я вдруг оказался на краю пропасти, на дне которой клубились человеческие тени, стремившиеся к свету, но бессильные достигнуть его, и сердце мое сжалось, потому что я понял, что отныне обречен вглядываться в эту бездну, но дна ее никогда не увижу…

Да, так все и было на самом деле, именно так, а не иначе – клянусь зеленым сердцем.

Целую твои ножки белые

Дорога в школу пролегала или через кладбище, или мимо кладбища – другого пути не было. Кладбище было обнесено стеной, сложенной из сизых моренных валунов и красного кирпича, и в плане составляло как бы одно целое со школой. В кладбищенской церкви находились мастерские, где нас учили владеть рубанком и напильником, в заброшенных склепах хранились мешки с мелом, ведра, лопаты и грабли, а чуть в стороне был школьный стадион – беговые дорожки, волейбольная площадка и стрелковый тир. На переменах мы играли в прятки между могилами.

Кладбищу этому было лет триста, а может, и больше.

Высокие старые деревья, заросли туи, кованые ограды, замшелые склепы, массивные кресты из черного и белого мрамора, увитые девичьим виноградом, ангелы и скорбящие девы