По стране распространялись слухи об открытых проявлениях протеста против террора. Об одном из них писал, например, в своей книге воспоминаний американский рабочий Дж. Скотт, живший в те годы в Магнитогорске: «Рассказывают, что однажды в Свердловске у здания НКВД собралось несколько сот женщин, которые принесли для своих арестованных передачи с едой и одеждой. После того как они простояли там несколько часов, им в грубой и резкой форме сказали, что в этот день передачи приниматься не будут. Измученные волнением и тревогой женщины (некоторые пришли с детьми на руках, другие отпросились с работы, рискуя потерять место, чтобы передать своим любимым немного сахара и чистую одежду) возмущались. В толпе началось волнение. Кого-то толкнули, разбили окно, и через пять минут на втором этаже здания не осталось ни единого целого стекла. Власти так и не смогли найти и арестовать зачинщицу, а посадить в тюрьму пятьсот женщин было невозможно, потому что тюремные камеры были уже переполнены»[1005].

Разумеется, подобные волнения, листовки и слухи не представляли для режима серьезной угрозы. Разветвленный и мощный карательный аппарат без особого труда подавлял малейшее сопротивление. Однако советское руководство имело все основания достаточно серьезно относиться к сигналам о растущей социальной напряженности. Пока мы не знаем, какую информацию о положении в стране получал в те годы Сталин, о чем докладывали ему органы НКВД, партийные инстанции. (Некоторые из цитированных писем отложились среди материалов, которые шли на доклад руководителям ЦК.) Но в любом случае, из каких бы источников ни получали информацию в высших эшелонах власти, там просто не могли не заметить, что в народе усиливается недовольство, что общество измучено террором и неуверенностью в завтрашнем дне.

Осознание того, что репрессии неизбежно являются источником воспроизводства антиправительственных настроений было важной причиной пропаганды собственной «непричастности к произволу», которую дозированно, но неуклонно проводило высшее руководство даже во время максимального усиления террора. Парадоксальным образом в период массовых арестов и расстрелов продолжалась кампания «укрепления социалистической законности». Ее целью было «примирение» с «социально близкими» слоями населения, которые попали под удар репрессий в основном в предыдущие годы, и не осуждались по политическим статьям. 23 октября 1937 г. Политбюро поручило Прокуратуре СССР и Наркомату юстиции провести по всем союзным и автономным республикам, краям и областям проверку уголовных дел в отношении должностных лиц сельсоветов, колхозов, МТС, сельских и колхозных активистов. Проверке подлежали все дела начиная с 1934 г. Одновременно Политбюро поручило прекратить дела и освободить от наказания колхозников, осужденных за малозначительные преступления (имущественные, против порядка управления и т. п.)[1006]. Эта акция проводилась более двух лет[1007]. К ноябрю 1938 г. пересмотру подверглись уголовные дела в отношении 1 млн 176 тыс. человек. С 480 тыс. была досрочно снята судимость, в отношении 107 тыс. прекращены дела. Около 23 тыс. человек были освобождены от отбывания наказания (речь шла обо всех пригово-pax, включая условные осуждения и осуждения к исправительно-трудовым работам)[1008].

Ряд акций был предпринят для того, чтобы не допустить массовую дискриминацию, особенно молодежи, по принципу родственных связей с «врагами народа». Так, 10 ноября 1937 г. Политбюро утвердило постановление ЦК ВКП(б) и СНК СССР, запрещавшее «огульное увольнение из высших учебных заведений и огульное снятие стипендий со студентов по мотивам их родственных отношений с лицами, привлеченными к ответственности органами советской власти». Постановление предписывало разбирать подобные вопросы «строго персонально после тщательного рассмотрения общественно-политического лица и поведения самого студента». Студентов, которые не могли быть использованы в дальнейшем на оборонных предприятиях (по причине родственных отношений с «врагами»), предписывалось отчислять из вузов наркомата оборонной промышленности в порядке перевода в другие вузы[1009]. Следующий шаг в этом направлении был сделан в постановлении Политбюро от 9 января 1938 г., которое запрещало увольнять с работы родственников «лиц, арестованных за контрреволюционные преступления, лишь по мотивам родственной связи»[1010].

Особенно широко в начале 1938 г. пропагандировалось постановление январского пленума ЦК 1938 г. «Об ошибках парторганизаций при исключении коммунистов из партии, о формально-бюрократическом отношении к апелляциям исключенных из ВКП(б) и о мерах по устранению этих недостатков». Опубликованное 19 января в газетах, это постановление осуждало «массовые, огульные исключения из партии», требовало быстрого рассмотрения апелляций исключенных и объявило, что виновниками произвола являются как враги, пробравшиеся в партийные органы, так и «отдельные карьеристы-коммунис-ты, старающиеся отличиться и выдвинуться на исключениях из партии, на репрессиях против членов партии». На волне новой кампании некоторое количество коммунистов (в основном тех, кого еще не успели арестовать) действительно были восстановлены в партии. Определенное значение имело решение январского пленума о запрещении «неправильной, вредной практики, когда исключенных из ВКП(б) немедленно снимают с занимаемой ими должности».

Все эти постановления и кампании принципиально не изменили ситуацию в стране. Они не были рассчитаны на то, чтобы сколько-нибудь серьезно затормозить террор и в конечном счете принесли облегчение лишь незначительному количеству пострадавших. Однако пропаганда таких решений давала особенно высокий результат. В условиях террора люди с надеждой воспринимали любую позитивную информацию, с особой готовностью верили (или заставляли себя поверить) в «непричастность» к произволу вождей, в конечное торжество справедливости.

Особое значение демонстрация «непричастности» высшего руководства и поиск «козлов отпущения» приобрели в период выхода из террора, неизбежно связанного с ответом на традиционный вопрос: кто виноват? В значительной мере преступления периода массовых операций и кадровых чисток были списаны на «врагов» в органах госбезопасности и персонально на Ежова. Об этом косвенно сигнализировала информация о снятии Ежова и других руководителей НКВД. Сужая рамки дозволенного недовольства и критики, официальная пропаганда практически не допускала широкого обсуждения проблемы виновности государственных структур (того же НКВД) в целом. Речь шла именно об отдельных «врагах», проникших в эти структуры. Эффективным способом выведения из-под удара истинных виновников террора была также шумная пропагандистскую кампанию против так называемых «клеветников».