Ты приходишь в себя в Эссекс-хаус. Ноги-руки вроде бы слушаются, но страх остается и зависает. Пригвожденный слабостью к постели, ты не знаешь, что какие-то минуты назад к тебе приходила жена, но ее не пропустили. Ты приходишь в себя и чуешь запахи секса, сигаретного дыма и виски. Ты видишь и ждешь, но никто не слушает, никто не заглядывает, никто не приходит. Уши, когда ты в сознании, ловят звуки друзей, что сменяют друг друга на дежурстве у твоей комнаты; за белой стенкой друзья храпят, друзья трахают группи, друзья трахают шлюх, друзья трахают друзей, растаман на фрибейсе насилует священную трубку для «травки». Мелькают люди в костюмах, падкие до наживы дельцы, бизнесмены пьют твое вино; твоя комната как храм в ожидании, что его очистит от скверны Христос. Или какой-нибудь пророк. Или любой пророк. Но ты безвольно утопаешь в своей кровати, благодарный уже за то, что можешь шевелить шеей. Мимо гуляют бруклинские парни со стволами, бруклинские парни с херами. Огонь расты неумолимо угасает. У тебя нет силы стоять, нет силы браниться, и ты единственно шепчешь «закройте пожалуйста дверь». Но никто не слышит, и, когда Эссекс-хаус разбухает и лопается, друзья растекаются по Седьмому авеню.

Задувает что-то новое. Эволюция в обратном порядке. Мужчины, женщины и дети в розтаунском гетто начинают с того, что стоят и ходят, иногда бегом, из школы домой, из дома в магазин, из магазина в распивочную. К полудню все усаживаются играть в домино, перекусывать, делать уроки, сплетничать о бляди из проулка Свинского Дерьма. Во второй половине дня все ютятся дома на полу. К вечеру плетутся из комнаты в комнату и ужинают на полу, как рыбы, что питаются на дне. К ночи все лежат вповалку на линолеуме, но никто не спит. Пули схлестываются с пулями, жужжат сквозь окна, лупятся в потолки, делают дыры в стенах, зеркалах, светильниках и в любом дураке, которого угораздит встать. Тем временем человек, убивший меня, выступает по телевизору; Майклу Мэнли и ННП необходимо назвать дату предстоящих выборов.

В Питсбурге ты падаешь в обморок. Ничего хорошего не бывает, когда слышишь докторов, как они произносят слова с окончанием «ома». Та «ома» подняла голову, скакнула и перенеслась с ноги твоей на печень, легкие и мозг. На Манхэттене тебя подвергают радиооблучению, и твои упрямые кудри распрямляются и редеют. Ты отправляешься в Майами, затем в Мексику, в ту самую клинику, что не смогла спасти Стива Маккуина[206].

Четвертое ноября. В православной церкви Эфиопии твоя жена устраивает обряд крещения. Никто не знает, что отныне ты зовешься Берхане Селассие.

Теперь ты христианин.

Веет чем-то новым. На стене кингстонского даунтауна значится надпись: «МВФ – Мэнли Виноват во Фсём». Всеобщие выборы назначаются на 30 октября 1980 года.

Кто-то отвозит тебя через Баварию к австрийской границе. Из леса там как по волшебству прорастает клиника. На горизонте горы, словно сахарной глазурью, увенчаны снегом. Тебя знакомят с высоким мерзлым баварцем – говорят, он помогает безнадежным. Он улыбается, но глаза его посажены так глубоко, что не видны из-под тени лба. «Рак – сигнал тревоги, предупреждающий, что в опасности все тело», – говорит он. Хорошо еще, что он запрещает еду, от которой сам растафари давно отказался. Восход солнца выглядит обещанием.

Что-то новое в этом задувании. Ноябрь восьмидесятого. Выборы выигрывает другая партия, и убивший меня человек восходит со своими собратьями на подиум, чтобы принять бразды правления страной. Он так долго этого ждал, что при заходе по ступеням спотыкается.

Баварец откланивается. О надежде никто не говорит, никто не говорит вообще ни о чем. Ты в Майами, без всякой памяти о перелете. Одиннадцатое мая ты встречаешь с отрытыми глазами, самым первым (как в былые времена), но видишь лишь старушечьи руки в черных венах и костлявые торчащие колени. Тебе под кожу загоняют пластмассовую штуковину, которая справляет за тебя все жизненные надобности. Ты уже чувствуешь себя погруженным в сон, возможно, от всех этих снадобий, но эта штуковина ощущается как ползучее растение-паразит, и ты уже знаешь, что, куда бы теперь ни отправился, возврата оттуда не будет. Из окна неожиданно доносится что-то вроде уандеровского «Мастер Бластер». Ого. Полуденное небо над Нью-Йорком и Кингстоном яркое и белесое.

Как вдруг его и тут и там одновременно раскалывает удар грома, а наружу ослепительно-быстрой огненной змеей высверкивает молния. Летняя молния, на три месяца раньше срока. При этом на Манхэттене просыпается одна женщина, а другая сидит на крыльце в Кингстоне. И обе знают: Ты изошел.

– Ты ж знаешь, какие они, все эти девки, неисправимые: прутся аж в Америку, а все равно ведут себя, как грязные потаскухи с Канала. Ох, устала я от них по самое не могу. Сказала тут одной лярве, что работала у мисс Колтхерст: «Лярва ты сучачья, – говорю, – коль уж втерлась на работу и живешь под приличной крышей, то запри свой давальник на замок, поняла? Давалище свое, на такущий вот замок». И что ты думаешь? Та сучка хоть бы одним ухом меня послушала. Бац, и уже залетела-забрюхатела. Ну, и мисс Колтхерст ее, понятное дело, выставила – с моей рекомендации, само собой. Нет, ты представляешь? Не хватало еще, чтоб по дому там колупался какой-нибудь черножопик-соплезвон. Это на Пятой-то авеню? Здрасте-жопожалуйте. Белые люди, они и есть белые: на гэ изойдут. Такую истерику закатят, не приведи господь.

– Так она ходила к мисс Колтхерст или к миссис Колхерст?

– Мисс, миссис… Ишь ты, какая щепетильная. Они у них там меняются, как спички: чирк, и уже нет. Попробуй уследи. Я сама иногда путаюсь во всех этих «мисс», «миссис»… Зову их просто «мэм».

– Мэм? Как при рабстве?

В кои-то веки она не находит что ответить. Вот уже три года я хожу в это треклятое «Боже благослови» на предмет трудоустройства, и всякий раз у этой мадам находится новоиспеченная история про какую-нибудь девицу из трущоб, которая залетела в свою смену. Чего я не понимаю, так это почему она всегда считает нужным рассказывать это именно мне. Я не пытаюсь выражать ей ни понимания, ни участия – мне просто нужна работа, чтобы хозяин моей конурки не выпнул меня из моего супер-пупер-пентхауса на пятом этаже без лифта, где унитаз, когда спускаешь воду, ревет и стонет так, что все ужастики просто макаются, а крысы чувствуют себя настолько вольготно, что скоро уже начнут сидеть в обнимку на диванчике и смотреть со мною телик.

– Старайся слова «рабство» при Колтхерстах не употреблять. Ньюйоркцев с Парк-авеню от него коробит.

– Оу.

– У тебя хоть имя благозвучное, какое они любят у ямайцев. Я тут одного со звучным именем даже на работу пристроила с неделю назад. Наверное, потому, что Иезекией[208] звали. А что? Может, подумали, что с таким именем он у них подворовывать не будет… Ну а ты, часом, не подворовываешь?