Однако на этот раз реакция Ады не была преувеличенной. Человека могли посадить в тюрьму не только за то, что он это читал, но и за то, что не сообщил, что нашел такую листовку. Ада могла попасть в беду лишь оттого, что выбросила ее в окно. К счастью, больше никого в вагоне не было и никто не видел, что она это сделала.

Аду все еще беспокоило то, что ей сказали в детдоме.

– Как ты думаешь, мы правильно сделали? – спросила она Карлу.

– Сказать по правде, не знаю, – честно ответила она. – Думаю, да.

– Ты ведь медсестра, ты лучше меня разбираешься в таких вещах.

Карле нравилась работа медсестры, хотя ей все еще было жаль, что ей не позволили учиться на врача. Теперь, когда так много молодых мужчин ушло в армию, отношение к студенткам изменилось, и в медицинское училище поступало больше женщин. Карла могла бы снова обратиться за стипендией – семья была так отчаянно бедна, что даже жалкие гроши, что получала Карла, имели значение. У отца не было работы совсем, мама давала уроки музыки, и Эрик посылал домой, сколько мог выкроить из своей зарплаты. И Аде семья уже много лет ничего не платила.

Ада была поистине сильной натурой, и к тому времени, когда они добрались домой, она справилась со своим горем. Она пошла на кухню, надела передник и начала готовить для семьи обед. Привычный порядок действий, казалось, ее успокаивал.

Карла обедать не собиралась. У нее были планы на вечер. Она понимала, что оставляет Аду наедине с ее печалью, и чувствовала себя виноватой, но не настолько, чтобы пожертвовать выходным вечером.

Она надела теннисное платье до колен, которое сама сделала, укоротив подол маминого старого платья. Она не собиралась играть в теннис, она собиралась танцевать, но ей хотелось выглядеть по-американски. Она накрасила губы и напудрилась и уложила волосы в прическу, несмотря на то что официальное предпочтение отдавалось косам.

Зеркало показало ей современную девчонку с симпатичным личиком и вызывающим видом. Она знала, что многих мальчишек отпугивает ее уверенность в себе и хладнокровие. Она порой жалела, что у нее не получается быть не только умной, но и обворожительной, – а вот ее матери это всегда давалось легко. Но это было не в ее характере. Давным-давно она оставила попытки очаровывать: уж очень глупо она себя при этом чувствовала. Мальчишкам приходилось принимать ее такой, какая есть.

Одни парни ее сторонились, другие тянулись, и на вечеринках вокруг нее собиралась небольшая компания поклонников. Ей тоже нравились мальчики, особенно когда прекращали пытаться произвести впечатление и начинали разговаривать нормально. Больше всего ей нравились те, с кем было весело. Пока что у нее не было серьезного увлечения, хотя целовалась она уже со многими.

В дополнение к наряду она надела полосатую спортивную куртку, купленную с тележки старьевщика. Она знала, что родители не одобрили бы ее вида и постарались бы заставить переодеться, говоря, что бросать вызов предубеждениям нацистов опасно. Поэтому нужно было выбраться из дома так, чтобы они ее не увидели. Но это было нетрудно. Мама давала урок игры на фортепиано: Карла слышала мучительно спотыкающуюся игру ее ученика. Отец, должно быть, читает газету в той же комнате, так как они не могли себе позволить отапливать в доме больше одной комнаты. Эрика не было, он был в армии – хотя сейчас они располагались недалеко от Берлина и его скоро ждали в отпуск.

Карла накинула обычный плащ и сунула в карман свои белые туфельки.

Она спустилась в холл, открыла дверь, крикнула: «Я ушла, скоро вернусь!» – и поспешила уйти.

На станции Фридрихштрассе она встретилась с Фридой. Фрида была одета так же: в полосатое платье под простым коричневым пальто, волосы распущены; главное отличие было в том, что у Фриды одежда была новая и дорогая. На платформе на них уставились двое мальчишек из гитлерюгенд: в их взглядах читалось осуждение пополам с желанием.

Они сошли с поезда на северной окраине Веддинга, рабочего района, бывшего когда-то оплотом левых. Они направились к «Фарус-холлу», где раньше проводили конференции коммунисты. Сейчас, конечно, никакой политической деятельности здесь не было. Однако здание стало центром движения свингюгенд.

На улицах вокруг «Фарус-холла» уже собиралась свинг-молодежь от пятнадцати до двадцати пяти лет. Свингеры-мальчики носили клетчатые пиджаки и держали в руках зонтики, чтобы быть похожими на англичан. Они отращивали длинные волосы, демонстрируя презрение к военным. Свингеры-девочки были ярко накрашены и носили американскую спортивную одежду. Все они считали гитлер-югенд глупыми и скучными, с их народной музыкой и деревенскими плясками.

Какая ирония судьбы, думала Карла. Когда она была маленькая, другие дети смеялись над ней и дразнили иностранкой, потому что ее мать была англичанкой. Сейчас те же дети, став постарше, считали, что быть англичанином – модно.

Карла и Фрида вошли в здание. Там находился обычный, дозволенный законом молодежный клуб, где девочки в плиссированных юбках и мальчики в коротких брюках играли в настольный теннис и пили густой апельсиновый сок. Но главное происходило в подсобных помещениях.

Фрида быстро провела Карлу в просторную комнату склада со стоящими вдоль стен штабелями стульев. Там ее брат Вернер включил проигрыватель, человек пятьдесят девчонок и мальчишек танцевало джиттербаг джайв. Карла узнала мелодию песенки «Мама, он строит глазки мне»[5]. Они с Фридой начали танцевать.

Джазовые пластинки были запрещены, потому что большинство лучших джазовых музыкантов были неграми. Нацистам приходилось порочить все хорошее, что делали неарийцы: ведь это угрожало их теориям расового превосходства. К их досаде, немцы любили джаз не меньше, чем все остальные. Пластинки часто привозили те, кто ездил в другие страны, а еще их можно было купить у американских моряков в Гамбурге. Черный рынок там процветал.

У Вернера, разумеется, было множество пластинок. Все у него было: машина, модная одежда, сигареты, деньги. Он по-прежнему оставался для Карлы мальчиком ее мечты, хотя его-то всегда привлекали девчонки постарше, а на самом деле – женщины. Все полагали, что он с ними спал. А Карла была девственницей.

Его верный друг Генрих фон Кессель сразу же подошел к ним и пригласил Фриду на танец. Он был в черном пиджаке и жилете, к тому же у него были длинные волосы, и выглядел он просто сногсшибательно. Он Фриду обожал. Она же ему симпатизировала – ей нравилось говорить с умными людьми, – но никуда ходить с ним не стала бы, потому что он был для нее слишком взрослый.

Скоро к Карле подошел и пригласил на танец какой-то незнакомый мальчик. Вечер начинался хорошо.

Она бросилась в звуки музыки: неудержимый влекущий бой барабанов, многозначительное мурлыканье слов, задорный голос трубы, жизнерадостные проигрыши кларнета. Карла кружилась, вскидывала ноги – так, что юбка взлетала возмутительно высоко, – падала на руки партнеру и вновь вырывалась из рук.