Я воображал, как час спустя его задержали патрульные на шоссе – пьяного за рулем, в мешковатом костюме, с шелушащимся серо-зеленым загримированным лицом. Доводя эту фантазию до неизбежного финала, я так и видел его через камеру видеонаблюдения – как он свернулся калачиком и хнычет: «Да! Да! Опять ударь Бизарро!», а его мучители резиновыми дубинками вбивают в него здравый рассудок.

Восстав из пепла «Супермена сейчас», я приступил к работе над тем, что впоследствии, когда в 2003-м я вернусь в DC, станет комиксом «Все звезды. Супермен». Я запланировал историю о том, что Супермен смертен, – о последних днях его жизни и двенадцати героических подвигах, которые он совершит ради всего человечества. Мой отец, умерев спустя год, подарил этой книге частицу своего духа. Уход Уолтера Моррисона оказался долгой и тяжелой битвой из тех, какие он больше всего любил, если знал, что можно выиграть. Сначала приключился инсульт, из-за которого пострадали глаза, и на краю поля зрения отец постоянно видел неугомонные движущиеся фигуры – «шоу проездом», как он это называл. Затем пошел в атаку рак, и отец не мог ходить, не мог бороться, не мог говорить. В начале этой последней арки он сочинил короткую книжицу о своем любимом сообществе Коркерхилла, о том, чего он там достиг, и о том, как местным властям лучше всего отвечать на нужды местных жителей. Я редактировал этот текст, правил орфографические и грамматические недочеты, понимая, что мы с отцом работаем над его завещанием. Он счел, что моя первая попытка не удалась, мы поругались, и я сказал, что ему самому надо было писать нормально, однако он был прав, и мы все улучшили. К тому времени, когда я принес к его постели коробку переплетенных изданных книжек, выпущенных местной типографией, он был едва в силах признать их существование. У него уже отнялась способность говорить, писать, читать. Его последний автограф – еле различимый и, однако, дерзкий, на открытке к моему сорок третьему дню рождения – гласил: «Я ВЕРНУСЬ».

Моя сестра бдела у его постели почти круглосуточно, и без выходных, но когда мы наконец перевезли его из больницы в спокойный хоспис на берегу Клайда, отцу оставалось жить всего день. Лицо у него стало странное, как будто ободранное, и мы сообразили, что в больнице сбрили усы, которые отец носил с шестнадцати лет, еще с тех пор, когда воевал в Индии, – они были его гордостью. Папа никогда бы такого не захотел, никак не мог такого заслужить, и однако, нам явилась эта сокрушительная разруха эпических масштабов. Раку по барабану социалистический воин; принципиальный, честный борец за справедливость; смешной, проницательный, неординарный мыслитель; активист; солдат; отец. Никто не в ответе; некуда подать апелляцию, нечего ожидать награды или порицания. Мы сидели, держа его за руки, словно в какой-то приемной под дверью загробной жизни, его дыхание сменило темп, затем остановилось, и Уолтера больше не было.

На случай если тибетцы вдруг говорили дело, я решил проводить отца в бардо и по возможности ему помочь. Если Уолтерово сознание и впрямь медленно испаряющимся мысленным облаком оставалось с нами, я не хотел, чтобы оно уплыло дальше в одиночестве. Я кое-что почитал, а затем провел медитации тонглен для умирающего, узрел красочные видения индийских джунглей, и голос сказал мне, что у моего отца приключения среди «змей, которые ходят, и деревьев, которые говорят». Заснув, я увидел отца молодым, в душных бирманских дождевых лесах грез.

В день похорон пришел отряд барабанщиков – как будто воинов, в килтах, с боуранами, украшенными кельтскими узлами. То были похороны вождя клана, бойца, и, когда гроб опускался, боураны подняли бурю негодования. Я старался по инструкции визуализировать над опускающимся гробом миниатюрное сияющее солнце. Я увидел, как мой молодой отец добрался до вершины заросшей лестницы и распахнутых дверей храма, обернулся, взмахнул рукой и исчез во тьме под аркой, и мы все потянулись из крематория сквозь остекленевший туман слез, сквозь барабанную канонаду.

В традиции тибетского буддизма утверждается, что, когда умирает просветленный учитель, остается только радуга. Как положено, я вышел после службы, и в хрупком голубом небе над трубой висела совершенная радуга.

В том же году мы с Кристан поженились на Маврикии и провели медовый месяц среди высоченных криптонских звездоскребов до крайности зловещего Дубая. Что тоже походило на ежегодный комикс про Супермена. Смерть. Свадьба. Практически «80-страничное гигантское» специальное издание с «Памятными Минутами Супермена»! Не хватало только Крепости, но в свой черед очень неожиданно появилась и она – дом, где мы решили вместе поселиться. Все казалось эпичным, упорядоченным, обладало архитектурностью, говорившей – по всяком случае, психанутому рассудку комиксиста, – что некий рассказчик из высшего измерения осторожной рукой вплетает в мандалу моей жизни свои любимые темы и образы. «Все звезды. Супермен» должен был обладать структурой квадратичной прочности, стать этакой мистической масонской постройкой, и наш новый дом как будто воплощал тот же самый принцип. В нем даже было высокое витражное окно, изображавшее историю жизни на Земле, и на центральной панели располагалось зодиакальное древо жизни, над которым сияло солнечно-желтое лицо молодого безбородого Бога с текучей солнечной короной вместо волос. Прямо под ним значились слова «Deus Pater Omnium»[319]. Даже не ищи я с таким упорством осмысленные отголоски всего во всем, трудно было не заметить, как агрессивно этот дом кристаллизовал темы и структуру «Супермена» и вообще события того периода в камень, древесину и стекло, – до того явственные чары, что рискуешь споткнуться у них на лестнице и сломать шею.

Я написал свою лучшую историю о величайшем в мире супергерое для своего любимого художника, глядя на озеро, где во всем своем сатанинском блеске по-прежнему ходят подлодки «Трайдент», чьи черные животы набиты адским огнем, которого хватит ослепить и распылить меня в мгновение ока, а тем временем расплавить древние камни стен моего дома, расколоть Шотландию надвое и превратить мир в замороженный постъядерный кошачий лоток. Я писал «Супермена» в считаных милях от бывшей базы американского ВМФ, где выходили на марши протеста мои родители, где арестовывали моего отца и куда с моряками и подводниками прибывали американские комиксы. Я как будто очутился в эпицентре, в самой сердцевине паутины совпадений и личной мифологии, стройной, симметричной и рекурсивной, как выпуск «Хранителей».

В золотом веке над комиксами про Супермена и Бэтмена восемь лет работал писатель Элвин Шварц. Подобно многим другим писателям, тепло принятым в комиксах, Шварц был тесно связан с радикальным андерграундом тех времен и вращался в одних кругах с Джексоном Поллоком и Солом Беллоу.

Шварц, автор либретто двух опер про Супермена, затем написал книгу «Несусветный пророк» о своем духовном опыте, и в ней он утверждает, будто встречался с Суперменом в обличье тульпы. Тульпа – тибетское обозначение материального объекта или человека, созданного исключительно силой мысли, то есть буквально и осознанно извлеченного из ничто и помещенного в осязаемую форму силой воли. Его Супермен, сообщал Шварц, был весь из одной субстанции: волосы, кожа, костюм были сделаны из одного сырья – это существо словно вылепили из великолепной говорящей глины. Шварц утверждал, что Супермен – идея, которая набралась сил и теперь способна воплощаться как материальная сущность, и после моей встречи с настоящим Человеком из Стали в 1999 году я склонен был, по крайней мере, отчасти с ним согласиться, хотя мне, чтобы верить в Супермена, узреть его во плоти не требовалось. Для меня он уже был реален – в великолепной двумерной истории, во вселенной DC. Комикс – и так тульпа, как любой объект, созданный человеческим разумом и руками: что есть комикс, если не мысль, которую сгустил тушью на бумаге заряд мозгового электричества и теперь кто-то может взять в руки?