Александр незаметно запил — сначала по две рюмочки ежевечерне, а потом и больше, несколько раз до дебоша даже.

Ему хотелось плакать, ему, прошедшему лагеря, постыдные унижения со стороны Голощапова, Лота, Рахиль, которые навсегда разрушили его веру в людей.

А потом внутренний крик стих в нем и установилась мертвая тишина, в которой тикало его сердце, дребезжа ржавым своим механизмом, и больше не было слышно и видно ничего, пустота, смерть, пришедшая за его душой задолго до его взаправдашней смерти.

Он подобрал у бензоколонки лохматого и несчастного пса. Белого в пегих пятнах.

Собственно о нем можно было не беспокоиться: бедняга, наверное, удрал откуда-то, заблудился, и его непременно бы вернули хозяину или отправили в приют. Александр знал это, но его воображение, которое штамповало только картины горя, изобразило иное — и он взял его с собой домой.

Жена, в свое время умолившая его венчаться и сохранившая веру и в повседневной жизни — иконка, лампадка, посты, — не сказала ему ни слова, конечно, понимая, что Александр грустит и перечить ему сейчас не следует. Она лишний раз указала мальчикам на необходимость мыть руки, потихоньку дала всем, включая песика, таблетки от глистов и обустроила ему миску и постель в удобном углу на кухне, как всегда делали на их с Александром родине.

Но Александр забрал пса в свою комнату и стал подолгу говорить с ним.

Плохая это было новость и для семьи его, и для его друзей, озабоченно обсуждавших в электронных письмах, какие меры лучше всего предпринять, чтобы помочь былому герою удержать свое сознание на плаву.

А разве не о чем поговорить с собакой? О душе, например, — чем не тема? Так уж нужен ли ей хозяин? Александр спрашивал Мохнатого — правда ли, что каждой собаке нужен хозяин и тогда она счастлива? И вопреки ожиданиям Мохнатый отвечал, что совсем не каждой, и что это зависит только от породы, что человек выращивал одни породы, а природа — другие. И что от хозяина бывает много счастья, и много горя, и много мыслей, и для этого всего хозяин нужен, но можно и без него, и что он часто встречал собак, которым никто не был нужен.

Александр подолгу гулял с ним вдоль железной дороги, и однажды, удерживая пса за поводок на откосе, в тени внезапно накатившего поезда, всматриваясь в бешеное колесное кружение, увидел выход — надо бы съездить домой, на родину, съездить вместе с Мохнатым, и тогда, может быть, печали его рассеются, не от чего-то конкретного, мол, увидит он, какая там безнадега и успокоится, а просто так. Родная земля ведь лечит душу, потому что она вечная — родная земля.

Все получилось как по писаному. Его пригласили в Москву работать над книгой воспоминаний и прочесть пару лекций — во какие настали времена, все можно! Константин-то, конечно, прогрессист, чего уже там говорить. Друзья — все уж теперь сплошные деды — обрадовались возможной встрече, пообещали веселье, и он засобирался, отгоняя рукой депрессию, засобирался, как и было условлено с Мохнатым, справив ему и паспорт, и справку о состоянии здоровья, и большую клетку, в которой он должен был переезжать.

Новость о том, что он возьмет с собой подобранного пса, конечно, многих расстроила, но к тому моменту он так похудел и почернел, столько уже пил и курил, так заходился в кашле и такие жалобы высказывал по поводу своего гастрита, что и жена, и друзья принялись преданно помогать ему и в перевозке пса — лишь бы остался жить и пошел на поправку.

Он полетел на блестящем боинге, в брюхе которого барахтался Мохнатый, и, оторвавшись от земли, с головой ушел в разглядывание изумительного хитросплетения собственных душевных потрохов, искрящегося лабиринта событий, мыслей, предчувствий, ведущих в холодный, темный и замусоренный тупик.

Была ли тупиком, одним из его тупиков родина — далекая Пангея, немощно распластанная под либеральным Константином и подельниками, до того ничего не боявшимися, что позвали они своего злейшего врага прочесть пару лекций? Было ли ему досадно за ушедшую коту под хвост жизнь и теперь сигналящую из-под этого хвоста, что напрасно он страдал и помышлял о высоком, все это была сказка, которую он сам себе сочинил и отдал этой сказке и силы, и здоровье, и не случившуюся любовь. Но пострадал ли он в результате, в том самом конце концов? Жена, мальчики-сыновья, литература, за окном сытость и покой, вот на родину едет прошвырнуться, проветрить мозги? Пострадал ли он?

Да, он уважаем в своих кругах.

Да, многие в Америке и в Европе приезжают к нему на поклон, что-то предлагают, о чем-то спрашивают. Все это, конечно, так. Имя его окружено легендой, страдания его воспеты. У него много врагов, ненавидящих его сильнее, чем можно ненавидеть самого дьявола или любить Господа. Но этого ли он хотел? Вот он, самый страшный вопрос. Он хотел свершения, а стал обывателем, хотел венца тернового, а получил щи на мясе и гладкую мостовую, на которой пахнет не казнями, а кофе.

Иногда он, пока летел, думал о Мохнатом, не замерз ли он, не начал ли вдруг, на старости жизни, скулить, не проклинает ли тот день и час, когда они встретились на бензоколонке и так продолжительно заговорили.

Потом мысли его уходили в сторону.

Вот младшая сестра его жены, мать уже взрослой дочки, разошлась с мужем, с которым прожила двадцать лет, познакомилась по интернету с каким-то толстым английским девственником пятидесяти лет и уже покупает подвенечное платье. По интернету, пятьдесят лет, подвенечное платье! И ведь будет же счастлива, будет глядеть на Темзу глазами, полными радости, и Темза будет отражаться в ее глазах.

Как теперь говорят — легко нужно жить. Легко вставать, легко ложиться, легко говорить да и нет. А он томится по адовой тяжести дней, ему горечь подавай и кровавый пот. Может, он просто отстал лет эдак на сто или двести?

Но как же смерть с ее ядовитым жалом — забыть о ней? Рукоплескать в ее порнотеатре, когда уже некуда отступить, а пока что витать, чередовать диеты и обжорства, верить то в Бога, то в сатану?

«Мудрец привносит в жизнь аромат и специи, глупец — суету, женщина — пот, кровь, человека и заботу». Кто это сказал? Какой-то поэт, философ или он сам? Александр уже не помнил, но вопрос продолжал шевелиться в нем, пока наконец не вылез червем через горло:

— Разве женщина, которая из себя достает других людей (он подумал — «личинок», но произнести это даже мысленно не рискнул), разве эта женщина ищет, как теперь говорят, по жизни шутника? Почему же тогда мужчина продолжает искать свое предназначение? Или, точнее, не мужчина, а именно он, Александр? Может быть, он гордец или, что вернее, самозванец?

Уснувшая в соседнем кресле женщина, китаянка, тоже, как и он, летевшая из Нью-Йорка в Москву, проснулась от прозвучавшего вопроса и мягко улыбнулась ему в ответ.

Александр пожал плечами: ну и улыбайтесь на здоровье. Может, вам вообще приснилось, что я что-то сказал.

Он отвернулся и принялся вспоминать своих соратников по планировавшемуся путчу — славного Мишку Исерова, блистательного молодого военного, красавца, умницу, гордеца, чистую душу. И что? Разменяли на медяки! Опорочили и грохнули в зассанном подвале. А Рахиль Колчинская? Поговаривали о ней разное, на многое намекали, но какая же она была обворожительная — пахло от нее всегда тяжелыми духами и мятной мазью, именно что не кремом, а лечебной мазью то ли от нарывов, то ли от ожогов. Старуха уже небось. Да и, кажется, в люди не выбилась, а выбились всякие ляжки да декольте. Простые выбились, понятные. А он?