проповеди, в споре, в литературном соревновании. По дарованию, эрудиции и масштабности замыслов Алан равен Бернарду. Но если сравнивать конкретно наши прозиметры, Бернард все же был первопроходцем, живость и непредсказуемость его фабулы вряд ли поддается имитации, у Алана же аллегорическая изобретательность и не знающая никакой меры экстравагантность языка зачастую переходят грань прециозности и многословия (ср. [Dronke 2003. 258-259]). Мы постарались отразить эти различия в переводах.

Если «Космография» ориентирована на «Брак Филологии и Меркурия», т.е. прозиметр мифоповествовательного типа, то «Плач» — на «Утешение философией» (параллели см. [Ferrante. 59; Alan of Lille. 1980. 62ff]), визионерский диалог: в конце автор пробуждается, четко указывая, что все выше описанное — imaginaria visio. Однако велика и зависимость «Плача» от «Космографии», не только в каталоге природных явлений, но и в инсценировке заключительной части. Аланова Природа в окружении аллегорических фигур Гения, Гименея и Добродетелей ведет себя и выражается примерно так же, как бернардов Разум во главе Урании, Природы и Физис (напомним, что Noys в оригинале женский персонаж). Если в «Космографии» дело Разума по сотворению человека завершает ремесленница Физис, то в «Плаче» решение по коллективному суду над преступником тоже выносит не главная героиня, а ее священнослужитель Гений. Даже выстраивая — уже не как поэт, а как богослов — новые «правила богословия» (Theologicae regulae. PL. 210. Col. 621-684), т.е. по сути своей, если не побояться оксюморона, рациональную веру, Алан остается, как и Бернард, «Магистром природы». Во второй половине XII в. такое доверие к разуму, такая слишком «разумная» вера могли кому-то внушать такое же опасение, как и «физика» Гильома Коншского, но поколение Фомы, Бонавентуры и Альберта уже ее не боялись [Chenu 1966. 51]. Аланова Природа — не эмпирия Аристотеля и Альберта, она — главный герой драмы, даже «богиня» [Есопотои. 72-90; Modersohn. 29-35; Newman. 66-72]. Но она не творит, как у Бернарда, а хранит сотворенное Богом. И свято чтит величие теологии, возможно потому, что Алан в намного большей степени ощущает себя богословом, чем его предшественники, а возможно, если верить гипотезе Франсуаз Юдри, еще и потому, что пишет он «Плач» вскоре после вынужденного принятия пострига, т.е. став «богословом» волею судьбы. Тогда его «Плач» не только стенание самой Природы, но и жалоба Алана, образованного, талантливого мирянина, на свое новое состояние, которое ему вовсе не по душе [Alain de Lille 2013. 20]. Такой двойной смысл названия вполне возможен, поскольку в Средние века слово planctus (изначально стенание) получило и юридическое значение, сохранившееся сегодня во французском и английском.

Таким образом, «Плач Природы» представляет собой важнейшее звено в рецепции шартрских идей на Западе. Именно через Алана их восприняли крупнейшие писатели и поэты позднего Средневековья. Морализаторство «Плача» налицо, некоторые даже склонны видеть в нем «самую едкую мениппову сатиру Средневековья» [Kirk. 29]. Но морализаторство, как мы видели, не чуждо и Бернарду Сильвестру, и другим шартрским «физикам». Аналоги алановой сатире следует искать и в его собственном столетии, во всевозможных «жалобах на свой век», Zeitklagen, от «Прения тела и души» Хильдеберта Лаварденского [Orth] до «жалоб» и «прений» в поэзии вагантов [Поэзия вагантов]. Верен Шартру Алан и в своей вере в особую миссию поэзии: сам по себе мэтр не оправдывает сюжет (не случайно он высмеивает своих современников Вальтера Шатильонского и Иосифа Эксетерского за их эпопеи), он часть научного, философского пути постижения мироздания и диалога с божеством [Bourgain. 211; Wetherbee. 67-73]. Такой взгляд роднит Универсального доктора и с его знаменитым современником Иоанном Солсберийским, автором поэтического «Энтетика», и, через несколько поколений, с Данте.

«Плач Природы» частично известен нашему читателю в переводе М.Л. Гаспарова, опубликовавшего главы VI-IX [Памятники средневековой латинской литературы. 333-347]. В настоящем издании впервые публикуется полный русский перевод. Он выполнен по изданию Н.М. Херинга [Alan of Lille 1978]; для сверки привлекались английские переводы Дж. Шеридана [Alan of Lille 1980] и У. Уэзерби [Alan of Lille 2013] и французский — Ф. Юдри [Alain de Lille 2013]. Пролог переведен по изданию Ф. Юдри [Hudry 1988].

ДОПОЛНЕНИЯ

Гильом из Сен-Тьерри

Заблуждения Гильома Коншского

В начале 1140-х «Философия» попала в руки Гильома из Сен-Тьерри, оставившего бенедиктинский орден ради Сито, преданного соратника и будущего агиографа Бернарда Клервосского. В отличие от харизматического лидера цистерцианской аскезы, прекрасного психолога, поэта, писателя и проповедника, но не философа, Гильом обладал отличным образованием и стал своеобразным посредником между миром соборных школ и монастырской духовностью. Именно он мог спорить с магистрами вроде Абеляра на их языке, хотя бы потому, что придирчиво вчитывался в новинки, распространявшиеся во Франции. Известна его роль в деле Абеляра: сам Бернард около 1140 г. пытался усмирить его пыл, но суровая критика, которой подверг «неуемного носорога» лично Гильом из Сен-Тьерри, привела таки к осуждению и отлучению немолодого богослова, имевшего и общеевропейский авторитет, и высокое покровительство в церковных и светских кругах. За примирение попавшего в опалу магистра с Церковью и Бернардом пришлось взяться лично аббату Клюни Петру Достопочтенному [Воскобойников 2016 а. 53-65]. Еще в молодости Гильом резко ответил богослову Руперту из Дойца, возмутившись «новшествами» его литургики [Guillelmus a Sancto Theodorico 2003. 47-52]. Неудивительно, что и в «Философии», впрочем, достигшей его сравнительно поздно, более десяти лет спустя после выхода в свет, влиятельный критик увидел яблоко от абеляровской яблони. Его реакция выразилась в послании-трактате, адресованном к еще более влиятельному (хотя и не всесильному) главе цистерцианцев. Современные издатели условно назвали его «Заблуждениями Гильома Коншского». Полный перевод этого замечательного свидетельства интеллектуальных конфликтов середины XII в. мы и публикуем.

Автор послания выдвигает против Гильома Коншского очень серьезные обвинения в конкретных, названных по имени формах ереси, и предлагает Бернарду ратовать за отлучение магистра, что, несомненно, заставило бы его умолкнуть и прекратить преподавание. Вместе с тем, чтение письма и сопоставление приводимых в нем пассажей показывает, что наш богослов работал, как минимум, впопыхах. Собственно, занимают его лишь первые главы «Философии», где Гильом Коншский предпосылает своей космологии обязательное для Средневековья богословское введение. В случае с Абеляром он нашел время и силы, чтобы систематически разобраться в сочинениях оппонента, в сути его метода, а свое развернутое опровержение отправил Бернарду и шартрскому епископу Жофруа Левскому вместе с абеляровскими текстами, снабдив их своими примечаниями на полях. Опровержение Гильома Коншского — результат быстрого знакомства с некоей версией «Философии», которую сейчас трудно реконструировать: сопоставление конкретных мест показывает, что либо сам критик, либо, что менее вероятно, переписчик попавшей к нему рукописи мог