Остальные коллеги отчима претензий не высказывали, а изъявили только радость по поводу появления дополнительной «рабсилы». Длинный дядька по фамилии Никифоров даже предложил отметить этот факт пятиминутным перекуром и «глотком из горлышка». Но товарищ Грузновато пронзила его взглядом и Никифоров стал в два раза ниже.

Мы включились в работу. Да, я тоже включился. Снял вещмешок, монокуляр и фляжку и начал вместе с другими подбирать клубни, отряхивать их от земли и бодро швырять в ящик. Сперва такое дело показалось даже увлекательным. Ну, и ощущение, что участвую в общей важной работе, тоже придавало бодрости. Но где-то через полчаса заныла поясница. А солнце жарило все крепче. Я скинул свитерок, остался в майке.

— Ишь какой неутомимый пионер, — сказал наш попутчик, работавший неподалеку. Я глянул хмуро. Во-первых, я еще не дорос до пионерского звания, во-вторых, уловил в похвале попутчика снисходительное хмыканье.

Наконец объявили долгожданный перекур. Все ушли с гряд на границу поля. Женщины сели в кружок, мужчины стали кучкой, задымили «козьими ножками», запах махорки поплыл над полем. Потом отчим взял меня за руку. Отвел метров на двадцать. Там среди жесткой травы стоял одинокий стожок. От него вкусно пахло сеном.

— Садись, отдохнем, — солидно, как взрослому напарнику, предложил отчим (еще чуть-чуть, и скажет «давай закурим»). Мы сели и спинами завалились в сено. Звенела летняя тишина. Кучевые желтые облака стояли над нами, как солнечные острова. Сидеть бы так до вечера. Но зычный голос «предзавкомши» уже скликал всех на работу. Отчим шепотом назвал начальницу толстой дурой и поднялся. Поднялся и я.

Посиди еще, я сейчас приду, — сказал отчим. И через несколько минут вернулся с пустым мешком. — Давай-ка наберем сена, отвезем домой. Пригодится…

— Зачем пригодится? — удивился я. Ни коровы, ни козы у нас, естественно, не было. Да и у хозяев нашего дома тоже.

— Ну, мало ли… — отозвался отчим. Скорее всего, он и сам не знал, зачем нам это сено. Решил, видать: раз подвернулось под руку добро, с какой стати упускать.

— Оно же, наверно, колхозное, — строго сказал я.

— С чего ты взял, что колхозное! Какой-нибудь жулик-единоличник накосил для своей буренки общественную траву да сметал в сторонке. Не обеднеет, если мы у него позаимствуем чуть-чуть. Всего-то мешочек.

Я представил, как, вернувшись домой, вытряхну сено на дворе и буду кувыркаться в нем вместе с Володькой и Виталиком. И заодно рассказывать о своем путешествии…

Отчим сказал, что мешок — наш собственный, не казенный.

— Я его прихватил из дома на всякий случай. Смотри, легко отличить…

Мешковина была отмечена черной заплатой в виде буквы «г» — на месте вырванного углом лоскута.

Мы набили мешок сеном старательно и туго. Он разбух, но тяжелым не стал. Я легко взвалил его на голову и унес к другим мешкам. Там отчим сказал:

— Ты пока не возись с картошкой, погуляй до обеда. А то наломаешь спину с непривычки-то, она у тебя еще не закаленная… — Казался он в тот день каким-то непривычно заботливым…

Моя трудовая сознательность была не столь высокой, чтобы я снова рвался на «картофельные позиции». Рассудив, что пришел сюда не работать, а просто заодно с отчимом, как бы на прогулку, я прихватил монокуляр и отправился обозревать окрестности.

Обозревать особенно было нечего, даже с помощью оптики. Равнина, кустики, крыши какой-то деревни вдали. Я отошел подальше, оказался в чуть заметной ложбинке и, поскольку спина побаливала, лег в траву. На живот. Уперся подбородком в ладони. И тогда… Тогда я сделал открытие!

Оказалось, что вокруг нет ничего, кроме ближней земли и неба. Меня окружала травянистая поверхность с мелкими желтыми цветами (я не знал, как называются). Края поверхности — с торчащими цветочными головками — неподалеку от меня соединялись прямо с небом, где громоздились желтые аэростаты облаков. Ну, а… раз место соединения земли и неба называется горизонтом, значит, меня окружал именно горизонт. Такой, до которого я мог буквально дотянуться рукой или, по крайней мере, добросить клубком скомканной травы!

Вот это да!

Ведь пространство, окруженное со всех сторон горизонтом — это целый мир! Можно сказать, целая вселенная! Пускай крохотная, но отдельная , моя! И пусть на короткий срок, но она принадлежала именно мне!

Едва ли я думал тогда именно этими словами. Но ощущение было именно таким. Я чувствовал себя, как путешественник, открывший необитаемый материк. Или даже планету!

Не знаю, долго ли я лежал там, будучи в властелином целого мира. Над миром плыли невесомые, похожие на белых пауков семена — примета теплого августа. Время остекленело… Потом отчим издалека, из-за горизонта, окликнул, позвал меня обедать.

Все опять стало обыкновенным, но понимание, что я снова могу уйти в собственный мир, окруженный, хотя и маленьким, поросшим травяной щеткой, но настоящим горизонтом, теперь делало меня уже другим, не прежним . Я даже поглядывал на взрослых с тайной снисходительностью — они не знали мою тайну.

Черпая из ведра кружками и поливая друг другу на руки теплую воду, мы помыли (не очень старательно) руки. Я вытащил из мешка миску и ложку. Подвязанная серым фартуком тетка налила мне в миску жидкую картофельную кашу с тушенкой (вернее, с ее запахом). Хлеб я достал свой — те два ломтика, что положила в мешок мама. (При мысли о маме, оставшейся за горизонтом, сделалось немного грустно). Я сел, привалившись к фанерному ящику с палками, поставил вмиг прогревшуюся миску на колени…

Мужчины вытащили наконец бутылку с сургучной головкой и походные металлические стопки.

— Только по одной, — сурово предупредила Роза Яковлевна Грузновато. Ее заверили, что «даже не по одной, а по половиночке»…

Я сглотал картофельную кашу-похлебку, но от добавки отказался. Это «походное блюдо» (по выражению отчима) было подгоревшим и недосоленым. Ладно, скоро домой! Потому что все мешки уже были заполнены и выстроены шеренгой у дороги (в том числе и наш с сеном). Вот-вот должна была приехать колхозная полуторка. Она увезет в город и картошку, и тех, кто ее собирал.

И полуторка (расхлябанная, дребезжащая, с сердитым шофером) приехала. Шофер начал крикливо руководить погрузкой, хотя сам ни одного мешка не поднял. Наконец, когда осталось мешков пять, он заявил, что «кончай этот базар, больше машина не потянет, она не верблюд, когда такая гора, а сверху еще толпа всякой интеллигенции». Его пытались убедить, что «никакой горы нет и толпы тоже», но мужик уперся. Видать, приятно было ощущать власть над интеллигенцией, да и о машине он, конечно, беспокоился больше, чем о всяких там ни на фиг не нужных ему горожанах.

Караулить оставшиеся мешки оставили какого-то колхозного мужичка и пожилую женщину по имени Анна Кондратьевна — кажется, конторского счетовода. Мне отчим сказал, что посадит меня в кабину. Я побаивался ехать с крикливым водителем, но, с другой стороны, прокатиться в кабине, где аппетитно пахнет бензином и прыгают на циферблатах приборов таинственные стрелки, было заманчиво.