искренней, неугасимой любви к тому, кто стал ей мужем и кого она пестовала, как дитя малое. И ее раздавили, потому что она случайно оказалась тут, рядом с этим человеком, такова жизнь, и трудно ее понять. Мици поехала в Фрейенвальде, чтоб защитить своего друга, при этом ее задушили, удавили, вычеркнули из списка живых, истребили, такова жизнь.

А затем делают слепок с ее шеи и лица, и Мици является уже только вещественным доказательством в уголовном деле, явлением технического порядка, вроде проведения телефонного кабеля, вот до чего она сошла на нет. С нее делают слепок и раскрашивают его в натуральные цвета, получается бюст из какого-то материала, как будто целлулоида[673], как две капли воды похожий на Мици. И вот эта вторая Мици, вернее ее лицо и шея, стоит в шкафу, где хранятся вещественные доказательства, ах, пойдем же, пойдем, мы скоро будем дома, Ашингер, ты должен меня утешить, я – твоя. А она стоит под стеклом, и лицо ее убито, ее сердце убито, ее лоно убито, ее улыбка убита, ты должен меня утешить, ах, приди же.

И обратился я вспять, и узрел всю неправду, творимую на земле [674]

Франц, почему ты вздыхаешь, Францекен, почему Еве все время приходится наведываться к тебе и спрашивать, о чем ты думаешь, и не получать ответа и так и уходить без ответа, почему ты такой удрученный, почему весь как-то съежился и делаешь только маленькие, крохотные шажки? Ты же знаешь жизнь, ты же ведь не с луны свалился, у тебя есть нюх на многое, и ты мог бы кое-что заметить. Ты ничего не видишь, ничего не слышишь, но ты что-то чуешь, ты только не дерзаешь обратить на это свой взор, скашиваешь глаза в сторону, но и не обращаешься в бегство – для этого ты слишком решительный человек, ты не трус, ты стиснул зубы, но не знаешь, что из всего этого выйдет и можешь ли ты взвалить на себя такое бремя, достаточно ли сильны твои плечи, чтоб выдержать эту тяжесть.

А сколь много страдал Иов, муж из земли Уц, пока не испытал всего, пока ничто уж не могло на него обрушиться. Напали на его волов и ослиц савеяне и взяли их, а отроков поразили острием меча, огонь Божий пал с неба и опалил его овец и отроков и пожрал их, халдеи взяли его верблюдов, а отроков поразили острием меча, сыновья его и дочери его ели и вино пили в доме первородного брата своего, и вот большой ветер пришел от пустыни и охватил четыре угла дома, и дом упал на отроков, и все они умерли.

Это было уже много, но все еще недостаточно. Иов разодрал верхнюю одежду свою, искусал руки свои, остриг голову свою, посыпал ее прахом. Но и этого было еще мало. Проказою лютою поражен был Иов, от подошв и по самое темя был покрыт он струпьями, и сидел в пепле и навозе и весь гноился, и взял он черепицу и скоблил себя ею.

И явились друзья его, Елифаз феманитянин, Вилдад савхеянин и Софар наамитянин, и увидели его таким, они прибыли издалека, чтоб утешить его, и возвысили голос свой, и зарыдали, и не узнали Иова, ибо так жестоко поражен был Иов, у которого было семь сыновей и три дочери, 7000 овец, 3000 верблюдов, 500 пар волов, 500 ослиц и весьма много прислуги[675].

Ты, Франц Биберкопф, не столько потерял, сколько Иов в земле Уц; кроме того, несчастья обрушиваются на тебя исподволь. И шажок за шажком подвигаешься ты к тому, что случилось, уговариваешь себя тысячью красивых слов, обольщаешь себя, ибо ты хочешь отважиться, ты решил приблизиться, ты приготовился к худшему, но, увы, готов ли ты и к самому-самому худшему? Нет, не к этому, только не к этому. Ты сам себя уговариваешь, сам себя улещаешь: ах, пойдем, ничего не будет, ведь все равно невозможно уклониться! Но что-то в тебе хочет и не хочет. Ты вздыхаешь: откуда мне ждать защиты, несчастье обрушивается на меня, за что мне уцепиться? Оно приближается, приближается! И ты тоже приближаешься, как улитка, ты не трус, у тебя не только сильные мускулы, ты – Франц Биберкопф, ты – змея кобра. Смотри, как она, извиваясь, подползает все ближе и ближе, сантиметр за сантиметром, к чудовищу, которое стоит на месте и готово вот-вот схватить ее.

Ты не потеряешь денег, Франц, но сам будешь испепелен до глубины души! Смотри, как уже ликует блудница! Блудница Вавилон! И пришел один из семи ангелов, держащих семь чаш, и сказал: Подойди, я покажу тебе суд над великой блудницею, сидящею на водах многих. И сидит жена на звере багряном и держит золотую чашу в руке, а на челе написано имя, тайна. И упоена жена кровию праведников[676].

Теперь ты догадываешься о ней, чуешь ее. Но будешь ли ты силен, не погибнешь ли?

В хорошенькой светлой комнате садового флигеля дома на Вильмерсдорферштрассе сидит Франц Биберкопф и ждет.

Змея кобра свернулась колечком, лежит на солнышке, греется. Как все скучно, он полон сил, и ему хочется что-нибудь предпринять, довольно бездельничать, у них еще не договорено, где встретиться, толстуха Тони купила ему темные роговые очки, надо бы мне купить и совершенно новую одежду и, пожалуй, сделать себе шрам на щеке, как у студентов. Вот кто-то бежит по двору. Ну и торопится он. У меня ничего не бывает слишком поздно. Если б люди не так спешили, они жили бы вдвое дольше и достигали бы вдвое большего. Та же самая история, что и при шестисуточных велогонках, там гонщики тоже знай нажимают на педали, совершенно спокойно, потому что у них терпения много, и молоко не перекипит, а публика пускай себе свистит; что она, в конце концов, понимает?

В коридоре стучат. В чем дело, почему же не звонят? Черт подери, возьму-ка я да уйду из дому, вот досада – один только выход. Ну-ка, послушаем, что там говорят?

Ты подвигаешься маленькими шагами, уговариваешь себя тысячью красивых слов, обольщаешь себя. Ты готов к худшему, но не к самому худшему, ах, не к самому-самому худшему.

Ну-ка, послушаем. Что это? Голос как будто знакомый. Вскрик, плач, плач. Надо взглянуть. Ах, откуда этот страх, этот ужас, о чем ты думаешь, Франц Биберкопф? О чем только не думается. Но эту я знаю. Это ж Ева.

Дверь