не знаешь, так чего ж ты на себя роговые очки нацепил, словно профессор, вот погоди, увидишь, заберут тебя.

А четвертый: Да не галдите вы так. Что вы с ним поделаете? Вы только взгляните на него, у него есть голова, он ходит на двух ногах. Мы, маленькие воробушки, можем только сделать ему на шляпу.

А пятый: Ну-ка, все разом на него. Он ведь уж заговаривается, у него уже одного винтика не хватает. Он ходит гулять с двумя ангелами, а подружка его – слепок в сыскном, неужто мы с ним не справимся. Кричите же.

И они принимаются летать, кричать, яростно чирикать над его головою. Франц поднимает голову. Мысли его – обрывки, воробьи продолжают ссориться и ругаться между собою.

Погода стоит осенняя, в Тауенцинпаласе[686] идет картина «Последние дни Франциско»[687], в казино Егерского полка[688] выступают пятьдесят красавиц-танцовщиц, за букет сирени вы можете меня поцеловать[689]. И тут Франц находит, что жизнь его кончилась, что ему каюк, словом – с него довольно.

Трамваи идут по улицам, все куда-то едут, не знаю, куда бы поехать. № 51 идет по маршруту: Норден, Шиллерштрассе, Панков, Брейтештрассе, вокзал Шенгаузераллее, Штеттинский вокзал, Потсдамский вокзал, Ноллендорфплац, Байришерплац, Уландштрассе, вокзал Шмаргендорф, Груневальд, ну-ка сядем да поедем. Здравствуйте, вот мы и сидим, и можете везти нас куда угодно. И Франц начинает разглядывать город, словно собака, потерявшая след. Что это за город, какой огромный город и какую жизнь, какие жизни он, Франц, в нем уже прожил. У Штеттинского вокзала он выходит, затем идет по Инвалиденштрассе, вот и Розентальские ворота. Конфекционный магазин Фабиша, вот тут я когда-то стоял и торговал держателями для галстуков, в прошлом году под Рождество. Он едет на 41-м в Тегель[690]. И когда показываются красные стены, слева красные стены, черные ворота, Франц как будто успокаивается. Тут прошла часть моей жизни, и на это мне хочется еще раз взглянуть, да, взглянуть.

Стены стоят, красные, как всегда, и перед ними протянулась длинная аллея, ее пересекает трамвай, по Генерал-Папештрассе. Вест-Рейникендорф, Тегель, грохочет завод Борзига. Франц Биберкопф, постояв перед красной оградой, переходит на другую сторону улицы, где пивная. Красные здания за оградой начинают дрожать и колебаться и раздувать щеки. У всех окон стоят заключенные, стукаются лбами о прутья решетки, волосы острижены под нуль, от недоедания вид у всех нездоровый, лица серые и небритые, заключенные закатывают глаза, ноют. Стоят там убийцы, взломщики, воры, мошенники, насильники, словом – все статьи, и ноют, и жалуются с серыми лицами, вон, вон сидят они, серые, это они удавили Мици.

И Франц Биберкопф бродит вокруг громадной тюрьмы, которая не перестает дрожать и колебаться и звать его, бродит по полям, по лесу и возвращается опять на улицу, где посажены деревья.

Вот он на этой улице. Ведь не я же убил Мици. Не я. Мне тут нечего делать, что было, то прошло, мне в Тегеле нечего делать, я не знаю, как все это случилось.

Уже шесть часов вечера, когда Франц решает: я хочу к Мици, я хочу на кладбище, где ее зарыли.

Пятеро негодяев, воробьев, снова тут как тут, сидят на телеграфных проводах и кричат оттуда: Ну и ступай к ней, бродяга, ступай, только хватит ли у тебя смелости, хватит ли совести пойти к ней? Она звала тебя, когда лежала в шалаше. Пойди же, полюбуйся ею на кладбище.

За упокой наших умерших сограждан. В 1927 году в Берлине умерло, не считая мертворожденных, 48 742 человека:

4570 от туберкулеза, от рака 6443, от болезней сердца 5656, от болезней кровеносных сосудов 4818, от апоплексии 5140, от воспаления легких 2419 и от коклюша 961, детей умерло от дифтерита 562, от скарлатины 123, от кори 93. Грудных младенцев умерло 3640. За это же время родилось 42 696 человек[691].

Покойники лежат на кладбище на своих местах, сторож ходит с палкой, накалывает ею и подбирает бумажки.

Сейчас половина седьмого, еще довольно светло, на могиле, под сенью бука, сидит совсем молодая женщина в меховой шубке, без шляпы, опустила голову и молчит. Руки у нее в черных лайковых перчатках, она держит записку, маленький такой конвертик, Франц читает: «Не могу больше жить. Передайте последний привет моим родителям, моему милому ребенку. Жизнь для меня сплошная мука. Биригер виноват в моей смерти. Желаю ему много удовольствия. На меня он смотрел как на игрушку и так со мной и поступил. Гнусный негодяй и подлец. Только из-за него я приехала в Берлин, и только он довел меня до этого, из-за него погибаю»[692].

Франц возвращает ей конверт: «О горе, горе: Мици здесь?» Не надо горевать, не надо. Он плачет, твердит: «О горе, горе, где моя маленькая Мици?»

А вот могила, словно большой, мягкий диван, там лежит ученый профессор и улыбается Францу. «Чем вы так расстроены, сын мой?» – «Мне только хотелось бы взглянуть на Мици. Я пройду здесь сторонкой». – «Видите ли, я уже умер, не надо так близко принимать к сердцу жизнь, да и смерть тоже. Все можно себе облегчить. Когда я заболел и решил, что с меня довольно, то что я сделал? Неужели я стал бы дожидаться, пока у меня образовались бы пролежни? Чего ради? Я попросил поставить около меня пузырек с морфием, а затем сказал, чтоб играли на рояле, фокстроты, самые последние новинки. И попросил читать мне вслух Платона, Пир[693], это прекрасный диалог, тем временем я впрыскивал себе под одеялом шприц за шприцем, по счету, тройную, смертельную дозу. И все слышал веселые звуки, а мой чтец говорил о старике Сократе[694]. Да, бывают умные люди и менее умные люди».

«Читать вслух? Морфий? Но где же Мици?»

Ах, какой ужас, под деревом висит человек, а рядом стоит его жена и, когда Франц подходит ближе, кричит не своим голосом: «Идите, идите скорей, обрежьте веревку. Он не хочет оставаться в могиле, а все залезает на деревья и висит криво». – «Господи, да почему же?» – «Ах, мой Эрнст был так долго болен, и никто не мог ему помочь, а послать его куда-нибудь тоже не хотели – говорили, будто симулирует. Тогда он пошел в подвал и захватил с собой гвоздь и молоток. Я еще сама слышала, как он стучал в подвале молотком, подумала, что` это он там такое делает, может быть, сколачивает домик для кроликов, даже еще порадовалась, что он нашел себе занятие, а то все сидел так,