— Ик не знаас… Зу знаас… Не наадо. Охта!

— Я не знаю, — сказал Сигизмунд.

— Нии?

— Нии!

— Кто знаас? Тьюдар? Ассика? Наталья?

— Нет. Они не знают. Они о тебе вообще ничего не знают.

Он обнял ее. В который раз сказал себе: какая разница, каким ветром ее сюда занесло. Главное, что ее сюда занесло, что они вместе, что никто их не разлучит.

Лантхильда тяжко вздохнула. Он погладил ее по спине.

Через полчаса она уже крепко спала, прижавшись к нему. А Сигизмунд так и не смог заснуть. Осторожно, чтобы не разбудить Лантхильду, вышел на кухню. Закурил. Оглянулся. Подобрал оба обрывка, сложил.

В мозаике не хватало каких-то деталей. Не складывалась картинка. Хоть убейся — не складывалась и все. Тайна, связанная с Лантхильдой, на самом деле постоянно зудела где-то в глубине его сознания. На какое-то время ему удалось загнать это беспокойство подальше, но он знал, что рано или поздно все это всплывет и властно заявит о себе. Как сегодня.

Интересно, а Лантхильду это занимает? Или она — как вот кобель — живет одним днем, не помня вчерашнего? С другой стороны, вот уж кого отличает завидная обстоятельность — так это Лантхильду.

Пошел в «светелку». Достал из шкафа лунницу. Принес на кухню, положил на стол. Сидел, смотрел.

Ответа не было.

А что если надеть ее на себя?

Эта мысль почему-то испугала Сигизмунда. Даже ладони вспотели. Фу ты, глупость какая. Вытер ладони о штаны. Решительно взял в руки лунницу. Надел на шею, непроизвольно втянув голову в плечи… Тяжелая.

Дурак ты, Морж. А шапку-невидимку примерить не охота? Избушка, избушка, стань ко мне задом… и нэмножэчко прыгныс…

Задавив в пепельнице окурок, Сигизмунд поднялся и, зачем-то стараясь ступать как можно тише, вышел из кухни. При каждом шаге лунница чувствительно стучала в грудь.

Осторожно, чтобы не скрипнуть дверцей шкафа, повесил артефакт на место. Потом вернулся и лег рядом с Лантхильдой.

Ответа нет…

* * *

В последнее время Сигизмунд просыпался даже не от звонка будильника — будильник должен был звонить немного позже — а от шума воды в ванной. Лантхильда вставала раньше и бежала мыться. Мылась она всегда очень долго, изводила чудовищное количество моющих средств. После нее он часто находил отпечатки мыльной пятерни то на зеркале, то на стене…

Сигизмунд лежал, слушал, как шумит вода, и улыбался. Утро наполняло его радостью. Еще один день.

Забавно. Будь на месте Лантхильды сейчас Наталья — лежал бы и злобился, что так долго воду льет. Но эту мысль он быстро вытряхнул из головы как бесполезную.

Хлопнула дверь. Это сигнал вставать. Из коридора донеслось:

— Сигисмундс!.. Стииг ут! Вставаай!..

Сигизмунд придавил так и не зазвеневший будильник, поднялся.

Кобель взял новую моду — уносить тапки. Он забирал в пасть сразу оба, заботился о том, чтобы хозяин непременно увидел это — шкодные глаза, встопорщенные усы и борода, чутко поднятые треугольные уши — после чего, помавая хвостом, весело бежал в сторону кухни. Хозяин, по замыслу пса, должен был босиком гнаться за ним, изрыгая проклятия. Очень весело.

Пока Сигизмунд брился, Лантхильда умильно вилась вокруг. То и дело повторяла бессмысленное слово «револьюсн». Мило. В революционерши решила податься? Без паспорта?

— Брось, Лантхильда. Повесят.

— Повесьят? — Она не поняла.

Сигизмунд изобразил. Глаза закатил, язык вывалил — все как положено.

— Нии… — Она даже засмеялась. — Ого. Револьюсн.

Она дождалась, чтобы он повернулся в ее сторону, прижмурила глаза, сморщилась и принялась водить пальцем по губам.

— Револьюсн. Долго-долго. Кукьян. Целоват…

— Опять ого смотрела.

— Йаа…

Помаду Лантхильда жаждала обрести. Такую, чтобы целовать — и следов не оставлять. Помада эта почему-то называлась дорогим сердцу каждого большевика словом «Револьюшн».

— Ладно, — сказал Сигизмунд. — На Восьмое Марта.

Опознав и истолковав в свою пользу слово «ладно», Лантхильда отстала.

— Иди лучше кофе готовь, — сказал Сигизмунд.

Вот что она любила и умела делать. Запасы кофе истреблялись Лантхильдой с ужасающей быстротой. Как и запасы мыла и шампуней. Пристрастилась. Надо бы как-то ее ограничить, а то сердце надорвет.

Сигизмунд разбил на сковородку пять яиц. Что мудрить по утрам. Да и привык он к яичнице.

— Садись.

— Села! — доложила Лантхильда. У нее, похоже, было сегодня игривое настроение.

Сигизмунд плюхнул сковородку на стол между ними. Не признавал яичницу с тарелок. Лантхильда с аппетитом подцепила вилкой «глазок» и отправила в рот. Сигизмунд последовал ее примеру.

Вдруг Лантхильда замерла.

— Ты чего? — спросил он с набитым ртом. — Ешь давай.

Лантхильда побледнела. Вскочила, прижимая руки к горлу, и бросилась бежать.

В «светелку» побежала, определил Сигизмунд. Помедлил. Никаких звуков больше не доносилось. Он осторожно встал из-за стола и направился следом.

Лантхильда лежала на тахте, мелко и быстро дыша ртом.

Сигизмунд сел рядом.

— Что, до сих пор плохо?

Она поглядела на него как-то виновато и вдруг, взяв его руку, положила себе на живот.

Он замер. Оппаньки, приехали!..

…И потоком хлынули мысли…

…Ведь сам же ковал себе геморрой. Что, трудно было посчитать? Ладно, Лантхильда — девка странная, темная. Но он-то знал, когда у нее были месячные. Подумаешь, хихикнула, когда он презер надел. Похихикала бы и перестала. А теперь — что?.. Почитай, сам целый месяц трудился — узы себе ковал. И выковал. Молодец. Кузнец херов!

Дятел. Додолбился.

Так, ну ладно, это все эмоции. Делать что будем?

Что делать, что делать. Известно, что в таких случаях делают…

Мысли проносились вихрем, в считаные секунды. А она глядела на него со счастливой туманной улыбкой, ничего не замечая. Уже беременная. Уже, казалось, и губы у нее немного расплылись, и лицо начало отекать…

— Полежи, сейчас хлеба с солью принесу, — суховато сказал Сигизмунд.

Встал, отобрав у нее свою руку.

Принес ей круто посоленного черного хлеба, велел съесть.

…На ранних сроках это делают сейчас безболезненно и почти незаметно. Раз

— и все. Иглоукалывания какие-то, вакуум… Мерзость, но что поделаешь. И паспорта у нее нет. По знакомству надо идти. Господи, не ложкой же ее выскребать!..