Разиэль высматривал место, где бы они могли остановиться на ночь без того, чтобы тащиться с вещами вниз, в лагерь, и провести ночь близ реки у костра.

Вскоре он нашел такое местечко. Оно было близко к сирийской границе, но у них было, по крайней мере, разрешение на проход от друзов. Парк неподалеку действительно был закрыт. Но им подойдет любой плоский пятачок, где будет достаточно сухого кустарника для костра и чтобы рядом с шумным потоком. К тому же он там спокойно уколется.

Выехав за пределы карты, Лукас вынуждал свой «таурус» прикидываться машиной для приключений.

— Знал бы я, что в горы поедем, — сказал он Сонии, — взял бы в том же прокате внедорожник.

Почти всю ночь они ехали по заиндевелым сухим руслам ручьев, сторонясь бурных потоков и осыпей. Под утро он пустил за руль Сонию, а когда проснулся, они ехали по мощеной дороге, ведущей на север, к громаде горы Хермон.

— Люблю военные дороги, — сказала она.

— Мы, возможно, в Сирии.

Через полтора часа они увидели ряд странных павильонов, напоминающих маленькие альпийские шале. К самому крупному примыкала закусочная и заколоченная сувенирная лавка. Несколько сувениров валялись на крошащемся прилавке, открытые для непогоды: дешевые картинки, изображающие Иисуса, идущего по воде, фотография хасидского ребе.

Холодный ветер беспрестанно дул с вершины, сотрясая хлипкие строения. Сония прихватила в кибуце хлеб и сколько-то фалафеля, и они решили подкрепиться.

Они заканчивали есть, когда на пустынную стоянку въехал неизбежный Фотерингил на «додже»-фургоне. Сония первая увидела его через плечо Лукаса. Со ртом, набитым сухим фалафелем, она указала на машину.

Фотерингил был в рабочей форме коммандос и подстрижен короче обычного. Поставив фургон, он неторопливо направился к ним.

— Где Преподобный? — спросила его Сония.

— У реки в миле или двух отсюда. Идите по тропе, и увидите его на берегу с этой стороны.

Лукас подошел к шатким деревянным перилам и посмотрел на долину. Внизу, в нескольких милях от них, поднимался белый дымок.

— Ты меня удивляешь, — сказал он, поворачиваясь к Фотерингилу. — Не знал, что ты религиозен.

— Это все благодаря ему, — ответил Фотерингил. — Потрясающий малый.

Не слишком восторженный сторонник. Хотя как знать?

— К тому же это я охраняю его, — сказал Фотерингил. — Такому деликатному крохе, как он, нужно, чтобы кто-то оберегал его от опасностей. От злодеев, да? От гребаных злодеев, да? Так вот, это я оберегаю его, понимаешь. Искупаю свои грехи.

— Вроде опавших суфле, — предположил Лукас.

— Точно. И Анголы, — сказал Фотерингил. — Кстати, а тот стишок ты вообще вспомнил? О rillettes de tours?

— Нет.

Хватаясь за траву и плети ипомеи, они спустились на грязную тропу. На противоположном берегу справа и ниже склон был покрыт виноградниками, которые, как думал Лукас, принадлежали одному из голанских кибуцев. Возле потока пахло мятой. Камни были скользкие от мха и раздавленных листьев погремка. Ветер с горы не затихал ни на минуту.

Они долго шли вдоль потока, и шум воды на речных порогах под ними становился все громче. Наконец они подошли к водопаду, где поток отвесно падал с высоты шести футов в прозрачную заводь, достаточно глубокую для плавания. Рядом была небольшая лужайка, и на ней, не обращая внимания на ветер и грязь, в одиночестве сидел Де Куфф, склонив голову на плечо.

Из кустов в десяти футах дальше по берегу поднялся Разиэль. Спросил:

— Нравится зимний лагерь?

— Сейчас не зима, — ответила Сония.

— Ну почти. Зимы больше никогда не будет.

Они спустились за ним ко второму, маленькому водопаду, возле которого Роза готовила чай на костре в закопченном котелке.

— Долго не закипает на этой высоте, — сказала та.

Когда после долгого ожидания вода наконец закипела, она разлила чай по разным емкостям, какие оказались под рукой: армейским и щербатым сувенирным кружкам, баночкам из-под джема. Чай, похоже, был травяной.

Они пошли с чаем обратно, и Разиэль устроился на почтительном расстоянии от старика, который сидел опустив голову между коленями. Остальные последовали примеру Разиэля. Лукас только и мог, что смотреть на воду и спрашивать себя, что он тут делает. В поисках ответа он взглянул на Сонию. Она опустилась на траву рядом с ним:

— Чего-нибудь хочешь, Крис? Хочешь, спою для тебя?

Разиэль проговорил, не поднимая головы:

— Спой. Спой для него.

Сония запела песню конверзо[420]о душе, воспаряющей ввысь, как музыка, о музыке, воспаряющей через семь сфер нижних Сефирот к своему невообразимо далекому дому:

Взмывает ввысь, крылата,

Чтоб там, куда б и птица не домчала,

Полна иного лада,

Ей музыка звучала —

Всему первопричина и начало…[421]

Над головой низко — казалось, рукой можно достать — плыли тучи, неся сырость и холод.

— Надо было прихватить гитару, — сказала она, дрожа.

— Не нужна тебе гитара, — проронил Разиэль, все так же не поднимая головы.

Она легла на бок и коснулась щекой травы. Взяла руку Лукаса в свою и не запела, а тихо, почти шепотом, продекламировала:

Когда порой взгляну я

На высь в ее торжественном свеченье

И нашу жизнь земную,

Под сумрачною сенью

Предавшуюся сну и сновиденью…

— Теперь я почти понял, — сказал Лукас. — Но конечно, не совсем. Это иллюзия.

— Разумеется, милый. Я неразумна, ты неразумен.

Огонь тоски и страсти

Томит мне сердце, жаром обдавая,

Струятся слезы счастья,

Как влага ключевая…[422]

— Что это значит?

— Это… это о том, как мы плачем от любви, печали и томления. Ведь плачем же, да?

— Конечно. Как ни странно, — сказал Лукас. — Я вот часто плачу. Чаще, чем стоило бы.

— Как можно плакать чересчур много?

— Ты плакала в Сомали? — спросил Лукас. — Ручаюсь, что нет.