я его закрывать буду? Что вы из меня-то дурака делаете? Это же официальные бумаги, а не фитюльки какие-нибудь. Ишь, заберу заявление! Быстрый какой!

И по мере того как Гераскин набирал пары, Игорь Васильевич серел лицом, нервно дергался, сердце у него вновь начинало обмирать и холодеть. А Гераскин, видя смятение и страх на лице Игоря Васильевича, расходился все больше:

- То вы, едрена вошь, прибегаете, заявление приносите — избили, караул, милиция, помогите! Справки всякие представляете! Вам что, милиция аккордеон, что ли? Как хочу, так и играю?! Милиция — это орган охраны государственного порядка! Орган советской власти, так-то, дорогой товарищ…

- Да, я написал. Все это правда... — все больше нервничая, заговорил Игорь Васильевич. — Но мне жаль человека. Действительно, фронтовик, инвалид, ордена и медали имеет — ну получился скандал, с кем не бывает. Надо же в положение войти. Степан Егорыч все осознал, виноватым себя чувствует…

- Вы-то осознаете? — перебил его Гераскин. — Вы-то чувствуете?

- А что я должен чувствовать? — тоже спросил Игорь Васильевич, не понимая.

- Ничего, значит, не чувствуете? — уставился на него Гераскин, злорадно думая: «Ага, субчик-голубчик, припек я тебя». — Это очень жалко, Игорь Васильевич, прям-таки до невозможности жалко, что человек ничего не чувствует и не осознал…

- Да что я осознать-то должен? Пришел забрать заявление, не хочу неприятности человеку делать, вот, собственно, и все.

- Не хочете? — Гераскин подозрительно и строго смотрел на него, потом вздохнул, протянул Игорю Васильевичу тонкую папочку, где лежало заявление, медицинская справка и объяснение Степана Егорыча. — Забирайте, раз не хочете... Значит, хоть что-то осознали…

Игорь Васильевич схватил папочку, судорожным движением порвал ее и бросил в мусорную корзинку…

После новогодней пьянки Робку и Богдана из школы все-таки исключили. Завуч сказала решительно, словно судья, зачитавшая приговор:

- Делать вам в школе нечего. Только других с пути сбиваете. Так что идите лучше работать. А десятый класс можно и в вечерней школе закончить. Документы и справки возьмете у секретаря.

Ни Робка, ни Богдан дома ничего не сказали. Утром уходили, слонялись по грязному и слякотному городу, искали работу. Мерзли промокшие ноги, ветер насквозь продувал старенькое пальто. Лучше всего было спасаться от такой погоды в кино, и в те дни они почти все деньги тратили на фильмы. Смотрели сеанс за сеансом, три-четыре подряд, пока не наступало время, когда можно было приходить домой. Самоубийство Семена Григорьевича потрясло обоих, и почти каждый день они обсуждали это самоубийство, пытаясь выяснить причину, но так ничего и не могли выяснить. Люба сделалась совсем бешеной после исчезновения Борьки — пропал, как в воду канул, ни ответа ни привета. Может, прибили где-нибудь, паразита, со страхом думала Люба, а может, арестовали за что-нибудь? Как узнать, у кого спросить? Вот ведь волчище проклятый, хоть записочку оставил бы, хоть бы слово сказал! Люба нервничала все больше, кричала на всех без разбору, но особенно доставалось Робке и Федору Иванычу.

А так жизнь в квартире, да и вообще в Москве и стране текла своим чередом: люди работали, прежде всего работали, кого-то сажали, кого-то выпускали, кого-то награждали, повышали в званиях, с кого-то эти звания снимали, выгоняли с работы и исключали из партии, короче говоря, как всегда в этой жизни — кому-то бывало хорошо, а кому-то плохо. Неизвестно, сколько времени шлялись бы так по городу, по кинотеатрам и пивным Робка с Богданом, если бы не наткнулись однажды на историка Вениамина Павловича. Он увидел их издалека, остановился на углу и терпеливо ждал, когда они подойдут. Робка и Богдан негромко поздоровались, Вениамин Павлович улыбнулся:

- Что, шпана, гуляем?

- В кино были... — ответил Робка, — «Константина Заслонова» в десятый раз смотрели.

- Вообще-то мы работу ищем, — добавил Богдан.

- И не можете найти? Такая у нас безработица — никак найти невозможно? — насмешливо спрашивал Вениамин Павлович — на нем была велюровая серая шляпа, надвинутая на глаза, двубортное серое пальто, шикарный черно-белый клетчатый шарф — приоделся Вениамин Павлович, похож на американского артиста.

- Да не берут нигде... — пожал плечами Робка. — Кому мы нужны, малолетки, да еще исключенные…

- Ах, исключенные! Вроде зэков, значит, да? Изгои бедные! Или вам такую работу надо, чтоб не работать и деньги получать?

- Почему? Мы ищем, ищем... — вздохнул Богдан, а Робку вдруг злость взяла — стоит тут, насмехается, нотации читает, да пошел ты, знаешь куда, козел! Он так и сказал:

- Вам-то чего от нас надо, Вениамин Палыч? Идете своей дорогой, вот и идите. Нам в другую сторону.

Много вас, таких учителей... — и хотел было уходить, но Вениамин Павлович взял его за плечо:

- А вот хамить не надо, Роберт.

- Вам хамить можно, а нам нельзя, да?

- Ладно тебе, Роберт, не ерепенься, — примирительно заговорил Вениамин Павлович. — Хотите, помогу, найду вам работу.

- Будем очень благодарны, — пожал плечами

Богдан.

- Поехали…

Вениамин Павлович привез их в типографию «Металлургиздата», которая находилась стенка в стенку с редакцией «Литературной газеты» в самом начале Цветного бульвара. Из проходной он кому-то позвонил, потом пошел в бюро пропусков, через некоторое время вернулся, позвал ребят:

- За мной, орлы.

Они поднялись на второй этаж, прошли через наборный цех, где чумазые наборщики в синих, перепачканных чем-то черным халатах занимались непонятным делом — собирали в плоских, с невысокими бортами ящиках с многочисленными ячейками свинцовые буковки на длинных свинцовых палочках. Вениамин Павлович на ходу объяснял им, что входит в обязанности наборщика шрифтов. Потом они попали и вовсе в диковинный цех.

- Линотипный цех, — объявил Вениамин Павлович.

Огромные машины гудели и щелкали. За каждой сидела машинистка и стучала по клавишам, а другая умная машина принимала текст и сама отливала нужные буковки из свинца. Цех был чистый и светлый. Молодые девушки насмешливо поглядывали на растерянных подростков.

- Валь, а вон тот, темненький, ничего, а? — сказала одна из них, и девушки засмеялись, вгоняя Робку в краску.

Они пришли в третий цех, тоже просторный и светлый, но поменьше размерами. Высокие окна сверкали чистотой, то ли их вымыли недавно, то ли всегда они тут такие чистые. Робка слушал объяснения Вениамина Павловича, а перед глазами стояли смешливые физиономии девушек-линотиписток. Та, которую назвали Валей, была очень красивая. По крайней мере, Робке так казалось.

- А это печатник Герман Павлович, познакомьтесь, друзья,