«Я думал, что древовидцы — это волшебники из числа Детей Леса. То есть поющих».

«В каком-то смысле да. У тех, кого ты называешь Детьми, глаза золотые как солнце, но изредка рождается кто-то с кроваво-красными или зелеными, как мох на дереве в сердце леса. Так боги метят тех, кого наделяют даром. Избранники слабы здоровьем и живут на земле недолго, ибо у каждой песни своя цена… но внутри деревьев их век может быть очень долог. Тысяча глаз, сотня шкур, мудрость, уходящая глубоко, как корни. Древовидцы».

Бран не понял и обратился к Ридам.

«Ты любишь читать книги?» — спросил Жойен.

«Если там про войну. Сансе вот нравится про любовь и прочие глупости».

«Читатель может прожить тысячу жизней, а не любящий читать — только одну. У Детей Леса нет ни чернил, ни пергамента, ни письменных знаков; все это им заменяют деревья, прежде всего чардрева. Умирая, они сами становятся стволом, листком, веткой и корнем. Деревья помнят все: их песни, заклинания, их истории и молитвы — все, что познали поющие за свою жизнь. Мейстеры говорят, что чардрева посвящены старым богам, поющие же верят, что они и есть боги. Каждый из Детей приобщается к божественному началу, когда умирает».

«Так они хотят убить меня?» — округлил глаза Бран.

«Нет, — сказала Мира. — Ты пугаешь его, Жойен».

«Пугаться следует не ему».

Луна сделалась полной. Лето рыскал по тихому лесу, худея с каждой охотой: вся дичь куда-то пропала. Чары над входом в пещеру держались, и мертвецы не могли войти. Снег их почти всех похоронил под собой, но они оставались там, в сугробах, и ждали. К ним приходили другие — те, что были раньше мужчинами, женщинами, даже детьми. Мертвые вороны с обледеневшими крыльями сидели на голых ветках. Полуистлевший белый медведь продирался через подлесок. Лето и его стая растерзали его и съели, хотя в нем уже завелись черви.

Под холмом пока еще было что есть. Здесь росли грибы ста разных видов, в черной реке водилась слепая рыба, на вкус не хуже глазастой. От коз, живущих вместе с поющими, получали молоко и сыр. За долгое лето были сделаны запасы овса, ячменя и сушеных фруктов. Жаркое с ячменем и луком они ели чуть ли не каждый день. Жойен думал, что это беличье мясо, Мира подозревала крысятину. Брану было все равно — мясо как мясо, вкусное.

В огромных пещерах, где времени будто не существовало, жили около семидесяти поющих и покоились кости тысячи умерших. «Не уходите далеко, — предупреждала Листок. — Река, которую вы слышите, впадает в темное море, а еще глубже есть провалы, колодцы и забытые тропы, ведущие в самую середину земли. Даже мой народ не все ходы знает, а мы живем здесь тысячу тысяч лет по людскому счету».

Листок и ее сородичи, хотя и звались Детьми Леса, были далеко не дети — их правильнее было бы называть Мудрецами Леса. Они, конечно, меньше, чем люди, но волк по сравнению с лютоволком тоже кажется маленьким, и это еще не значит, что он щенок. Кожа у них коричневая со светлыми пятнами, как у оленей, большие уши ловят то, чего не слышит ни один человек. Золотые кошачьи глаза, тоже большие, хорошо видят там, где Бран совершенно слеп. На руках у них всего по четыре пальца, считая большой, с острыми черными коготками.

И они поют — на истинном языке, так что слов не понять, но голоса их чисты, словно зимний воздух.

«А где остальной ваш народ?» — спросил как-то Бран у Листка.

«Они ушли в землю, — сказала она. — В камни, в деревья. До Первых Людей вся страна, которую вы называете Вестеросом, была нашим домом, хотя нас и в те дни было немного. Боги подарили нам долгую жизнь, но сделали нас малочисленными, чтобы мы не заполонили весь мир, как это бывает с оленями в лесу без волков. Это было на заре времен, и наше солнце только всходило. Теперь оно закатывается, и мы угасаем. Великаны, наши братья и наше несчастье, тоже почти уже вымерли. Больших львов на западных холмах истребили, единорогов осталась горстка, число мамонтов убавилось до нескольких сотен. Лютоволки переживут нас всех, но их срок тоже настанет. В мире, населенном человеком, нет места ни для них, ни для нас».

Это были грустные слова, и Брану от них тоже сделалось грустно. «А вот люди грустить бы не стали, — подумал он вдруг. — Они злились бы, ругались, клялись отомстить. Они не пели бы грустных песен, а сражались и убивали».

Однажды Мира и Жойен вопреки предостережениям Листка, решили пойти к реке.

«Я тоже хочу», — сказал Бран.

До реки шестьсот футов вниз, объяснила Мира. Там крутые склоны, извилистые ходы, а под конец придется по веревке спускаться. «Ходор с тобой на спине нипочем не сможет… Мне жаль, Бран».

Когда-то Бран лазил лучше всех, даже Робб и Джон не умели так. Ему хотелось накричать на Ридов или заплакать, но он сдержался, потому что был почти взрослый. Как только они ушли, он залез в Ходора и отправился следом.

Большой конюх после того первого раза на озере во время грозы больше ему не противился — он просто сворачивался клубком, как побитая собака, и прятался глубоко, куда даже Брану доступа не было. «Я ничего плохого тебе не сделаю, Ходор, — мысленно сказал ему Бран. — Мне надо стать здоровым на время, а потом я верну тебе твое тело, как всегда возвращал».

Никто не знал, что он иногда входит в Ходора. Всего-то и надо, что улыбаться, делать что велят да бормотать время от времени «ходор». Он часто увязывался за Мирой с Жойеном, хотели они того или нет. На этот раз они даже порадовались, что Ходор с ними пошел. Вниз Жойен слез без труда, но обратно, когда Мира уже убила своей острогой белую рыбу, взобраться не смог. Сестра обвязала его веревкой, а Ходор вытащил, бубня «ходор, ходор».

Луна превратилась в месяц, тонкий и острый как нож. Лето отрыл из-под снега черную заиндевелую руку. Она ползла по насту, сжимая и разжимая пальцы. Лето слопал ее и кости разгрыз — лишь тогда рука вспомнила, что она мертвая.

Когда Бран был волком, он ел с Летом и его стаей. Вороном он летал с другой стаей, кружил над холмом на закате, высматривал врагов, чувствовал ледяные объятия воздуха. Ходором он обследовал пещеры, натыкаясь на полные костей склепы и шурфы, уходящие в глубину. В одном гроте с потолка свисали вниз головой скелеты гигантских летучих мышей. Однажды он перешел по хрупкому мосту через бездну. На том берегу, в путанице новых коридоров и камер, он нашел певцов, сидящих в чардревных гнездах, как Бринден. Корни оплели их и пронзили тела насквозь. Бран счел их мертвыми, но когда он проходил мимо, они открывали глаза и следили за его факелом, а кто-то даже открыл сморщенный рот, будто хотел что-то вымолвить. «Ходор», — сказал ему Бран, и настоящий Ходор шевельнулся где-то внутри.

Лорд Бринден на своем троне, полутруп-полудерево, походил не на человека, а на безобразную куклу из кривых корней, костей и трухлявой шерсти. Живым оставался лишь его единственный красный глаз; в обрамлении белой древесины и белых лоскутьев кожи на черепе он пылал, как последний уголь в погасшем костре.

Пронизанный корнями, поросший грибами, с белым червем в пустой глазнице, он пугал Брана по-прежнему. Мальчику было легче, когда факелы не горели: в темноте можно представить, что с тобой говорит трехглазая ворона, а не этот живой мертвец.