А пока мы переворачиваем все в своей маленькой республике, и я снова и снова убеждаюсь – нет на свете такого человека, который не захотел бы услышать слова: «Давай сделаем так, чтоб было хорошо!» Такие слова слышны далеко, и они будят спящих.

Первые шаги были уже сделаны. Прежде всего, ребятам высказано прямое и четкое, не допускающее возражений требование. Без такого требования дисциплинировать разболтанную толпу детей нельзя – об этом постоянно говорил Антон Семенович, и это я снова понял, очутившись один на один с ребятами. А потом видишь – на твою сторону перешел один, другой, третий… Тогда можно сказать, что образовалось ядро и есть на кого опереться. С этим надо спешить.

Я видел: здесь, в Березовой поляне, ядро уже возникло. Были ребята, с которых прежний грязный налет слетел сразу же. Они приняли новый строй жизни радостно и бесповоротно, словно только того и ждали. Но коллектива еще не было. Вот когда дисциплина перестанет быть только нашей воспитательной заботой и станет заботой всех ребят, когда она станет традицией и за ней будут наблюдать не от случая к случаю, а постоянно и ежечасно, когда появятся у нас общие цели и общие мысли, общая радость и общие желания, – вот тогда-то можно будет сказать: коллектив есть!» [3, с. 51–52].

Процитируем еще один фрагмент из повести Ф. Вигдоровой: «Я получил в наследство и еще одно драгоценное знание, которого, конечно, в ту пору не нашел бы ни в одной книге. Я не только знал, что все силы надо положить на организацию коллектива, – я знал, что без точно найденной организационной формы коллектива не построить. И тут не приходилось заново придумывать и искать. Мне только не терпелось скорее дать новую жизнь тому, что родилось в колонии имени Горького и в коммуне имени Дзержинского.

Ведь Антон Семенович никогда не говорил, только «надо». Он всегда объяснял и показывал, как надо. И поэтому я знал: ничто так не скрепляет коллектив, как традиция.

Сколько содержательных, полных глубокого смысла традиций было у нас в колонии Горького! Вот наступает день рождения Алексея Максимовича. Мы задолго ждем этого дня, готовимся к нему, а ведь ждать чего-то вместе, сообща – совсем не то, что ждать в одиночку!

А как мы дорожили каждой мелочью, которая украшала наш праздник и была придумана нами самими! Например, мы никогда никого не приглашали к себе в этот день, это было наше семейное торжество. Кто знает – сам приедет!

А как хорошо придуман был наш праздник первого снопа! Тут каждый шаг был скреплен нерушимой традицией, которой дорожили все мы – от мала до велика. Сколько ни проживу, мне не забыть этот день, как не забудут его, я уверен, все горьковцы: и общий радостный подъем, от которого по-настоящему дух захватывает, и венки на головах девушек, цветы на граблях и косах, и белые плащи наших пацанов-сигналистов, и клятву младшего колониста старшему при передаче первого снопа, самую высокую клятву – трудиться честно и всем сердцем любить труд. Кто читал «Педагогическую поэму», тот, вероятно, запомнил, как описал этот день Антон Семенович, запомнил и Буруна и Зореня. Кто хоть раз пережил это, как пережили Бурун и Зорень и все мы, горьковцы, тому этого не забыть навеки. Проживи он хоть до ста лет, для него это навсегда останется одним из самых благодарных и счастливых воспоминаний.

Но жизнь состоит не из одних праздников. И поэтому традициями был пронизан каждый день нашей жизни – с минуты, когда мы вставали, и до часа, когда ложились спать. Мы приветствовали друг друга салютом, мы говорили «есть» в ответ на полученное приказание. Мы собирались по зову горна, никогда не опаздывали на свои собрания и никогда не говорили на этих собраниях больше одной минуты: за шестьдесят секунд можно высказать шестьдесят мыслей, говорил Антон Семенович. Для нас не было наказания страшнее, чем отвечать за свой поступок перед товарищами. «Выйди на середину!» – говорил секретарь совета командиров, и провинившийся выходил, а со всех сторон на него были устремлены пытливые взгляды товарищей, и он должен был дать им отчет в своих поступках.

Казалась бы, простая вещь: вот наступил день. Как он пойдет? С чего начинается? Чем кончится? Кто чем будет занят?

Я мог заранее сам сказать это ребятам, растолковать, распорядиться. Но я хотел, чтобы они думали вместе со мной. Думали и придумывали. Чтобы этот день, весь его порядок, его содержание были не чем-то навязанным извне, но их собственным детищем, плодом их собственной мысли» [3, с. 54].

Г.К. Калабалина вспоминала: «В жизни моей бывало всякое – и страшные потери, и горе… Но в работе никогда безысходности не испытывала. Книги Антона Семеновича всегда были рядом со мной. Он поставил огромный социальный эксперимент – попытался создать человеческое братство. Принципы его работы были созвучный нам, они актуальны всегда. И сегодня тоже».

Сохранившиеся письма С.А. Калабалина (а их достаточно много) и письма A.C. Макаренко (многие бесследно пропали) 1934–1939 гг. раскрывают удивительную историю дружбы этих двух талантливых людей: учителя и ученика, отца и сына. Так, 29 февраля 1937 г. С.А. Калабалин писал Антону Семеновичу: «Спасибо за письмо… Два дня тому назад напал на «Красную Новь». Достал 8 и 9-ю книжки. Начала нет и конца. «Книга для родителей» произвела на меня ошеломляющее впечатление. Откуда только Вам известны все те подробности из жизни девочек и мальчиков, о которых Вы так математично точно повествуете?

Читаю и вспоминаю о своем детстве и как мы играли в «папу и маму», в «свадьбы» и решаю – как оформить воспитание своих детей.

Ваша «Книга для родителей» должна быть настольной книгой у каждого родителя и еще обязательной для педагогов. А уж коль упомянул о педагогах, так не можете ли Вы мне сказать, почему эта порода людей так глупа и невежественна? Какой процент на всю педагогическую ораву умных людей? У меня их 14 штук, и все – глупы, тупы и истеричны…».

Из этого письма мы также узнаем, что A.C. Макаренко звал С. А. Калабалина для работы в Москву, на что Семен Афанасьевич ответил, что переехать – дело заманчивое, но вряд ли его отпустят, да еще «хочется потягаться с беспризорщиной». Семен Афанасьевич поделился своими планами: «Даже хочу написать наркому, чтобы дал мне, все одно где, колонию, я бы дал образец работы. Но я готов и дворником работать, лишь бы жить на таком расстоянии от Вас, чтобы общаться с Вами живым словом и видеть Вас – нашего дорогого Человека».

Письма A.C. Макаренко 1937 года не сохранились. Судить об их содержании можно только по ответным письмам С.А. Калабалина.

Особенно любопытны письма конца 1937 года. 9 декабря Семен Афанасьевич писал из Киева: «Дорогой Антон Семенович. Спасибо за письма. Я счастлив тем, что составил Вам компанию в скучной Москве, а Ваше доброе отношение ко мне – единственная радостная краска на фоне моего бытия… Еду за 12 колонией… Операция страшно напоминает великое переселение горьковцев из Полтавы в Куряж».

В этом письме упоминалась рукопись Калабалина «Вадька-партизан», которую он посылал Макаренко для «коррекции». Рукопись исчезла, но, возможно, позднее она легла в основу книжки С.А. Калабалина «Бродячее детство».