– Здесь, здесь бледный конь! – вскрикнула Дарьюшка. – Не спасетесь, мучители! Не спасетесь. Не будет вам розового неба, не будет вам света. Тьма. Тьма. Тьма.

Григорий поотстал от братьев, поджидая Гриву. «Я его сейчас разделаю, дворянина. Одним ударом. – Но тут же осадил себя: можно ведь и без шашки своротить морду. – Пусть рылом пропашет тракт».

Заметив есаула, Грива замедлил шаг. Луна опять укуталась в тучу, как в черную шубу. Темень; снег с дождем утих, начало подмораживать.

Сжимая кулак в хромовой перчатке, Григорий жалел, что оставил пистолет в шинели: он бы сейчас пригодился.

Грива остановился справа от тракта, в двух шагах от есаула. Григорий не заставил себя ждать. Момент – и лицом к лицу, как кольцо в кольцо, – не разнять.

– Ну, тыловик, па-аговорим! – И, размахнувшись, со всей силой ударил в лицо. Грива упал, чавкнула грязь. – Ложись мордой, или я тебя проткну насквозь, собака! – задыхался Григорий. – Поворачивайся! Носом в грязь!

Чувствуя шеей жалящее лезвие шашки, Грива перевернулся на живот.

– Ползи, ползи! – рычал Григорий. – И помни, собака, если бы но мы, рыцари России, такие бы дворяне, как ты, продали бы Россию.

Насытившись вволю зрелищем поверженного, Григорий повернул обратно в Белой Елани.

– Какие мерзавцы! – сказала Ада.

– В Российской империи сие дозволено, – развел руками Вейнбаум.

– Ты все шутишь…

– Что ж нам делать, безоружным, если не шутить? Ну, а вы, Ольга Семеновна, настоящая Марфа-посадница!.

– Ох и струсила я, боженьки! Думала, как рванут платье, тут тебе и обе книжки вывалятся.

– С этими книжечками мы бы все прогулялись в казачий Каратуз, а потом и до губернии бы дотопали, – усмехнулся Вейнбаум.

Ада сцепила на груди пальцы.

– Какое зверство! Они ее замучили… Мы ее не можем оставить в таком положении.

– Что ты предлагаешь? – спросил Вейнбаум.

– Увезти в Минусинск.

– Гуманно. Но как это сделать?

– Гриша! – воскликнула Ада. – Ты шутишь!

– Я не шучу: кто тебе ее отдаст! Или ты думаешь ворваться к казакам и отбить ее силой?

– Исаак, что ты скажешь? – обернулась Ада к Исааку Крачковскому.

Тот тоже ничего не мог придумать.

– Навряд ли мы ей поможем, Ада. Да и слушать нас не станут. Здесь, Ада, не Минусинск, казачья земля. И казачий Каратуз рядом. Староверы грязью закидают, а казаки шашками изрубят. Без суда и следствия, как бунтовщиков-провокаторов. Это они умеют оформить. В два счета. За семь месяцев пребывания в ссылке в Белой Елани нас с женою пять раз обыскивали, наскакивали на улицах, закидывали грязью и гнали из деревни, как собак.

– Если бы только это, – грустно отозвалась больная жена Крачковского.

– Если бы только это! – повторил Крачковский.

– Дарья может погибнуть, – не унималась Ада. – Вы же видели?

– Именно, – подтвердил Крачковский. – Юскова сейчас в таком состоянии, что ей уже никто ничего не сделает. Все, что можно было, они уже сделали. Довели до последней черты, или, как она сама сказала, до «третьей меры жизни».

Вейнбаум хлопнул себя по коленям:

– Сейчас надо убираться ко всем чертям, как по предписанию атамана Енисейского казачьего войска. Примут черти, а?

– Ты все шутишь, Гриша…

– Безо всяких шуточек, Ада. Но где же наш Рыцарь Мятежной Совети – Гавриил Иванович?

– Дарьюшка удивилась, узнав Гриву, – сказала Ада. – Они, кажется, были в близких отношениях. Он так смутился…

– Она горела, как факел, – вспомнил Вейнбаум. – Я бы скорее ее назвал Рыцарем Мятежной Совести.

В сенях послышался шум, будто что-то искали. Крачковский быстро вышел и вскоре вернулся встревоженный. Захватив железный ковшик с кухонного стола, снова ушел. Вернулся не скоро и не один: с ним был Гавриил Грива.

Все молча уставились на него: все лицо горного инженера было в кровавых порезах, одежда и сапоги в грязи.

– Казаки? – тихо спросила Ада. Грива ничего не ответил.

В крестовом доме братьев Потылицыных – прямо через улицу от дома Юсковых – Дарьюшку встретили перепуганные невестки Григория – Фекла Андриановна, жена Пантелея, и Марья Никаноровна, жена Андрея Андреевича. Одна – высокая, сухая, остроносая, в черном, как монахиня; другая – толстая, неповоротливая, как сытая корова.

Дарьюшку пронесли в горенку Григория с окнами в ограду и уложили на холостяцкую узкую кровать.

– Куда вы меня? Куда? – стонала Дарьюшка, дрожа всем телом и бросая тот же стригущий, отчужденно холодный взгляд на поджарого Григория, осторожного и предупредительного, то на длинную Феклу, то куда-то мимо в мутное окно с цветочными горшками. – Как я иззябла!..

Фекла Андриановна подсказала, что Дарью надо бы растереть спиртом, в бане бы попарить.

– Простыла она. Гли, какая! У Сумковых ноне топили баню. Сбегай, Марья, узнай. Если остыла баня, дров подкинь в каменку.

– Одной-то мне боязно. Баня-то у них эвон где, у Малтата.

– Идите с Андреем.

– Ишь как! – вздулась Марья, не трогаясь с места.

– Живо! – подстегнул Григорий, а сам направился к Юсковым.

Вскоре в дом ввалились Юсковы: два Елизара, Александра Панкратьевна и домоводительница Алевтина Карповна.

Елизар Елизарович прошел в горницу, посмотрел па дочь, хмыкнул в бороду и вернулся в избу.

– Добегалась, дура! – И, строго взглянув на жену, пригрозил: – Вот до чего довело твое попустительство и слабохарактерность. У девки дурь через края хлещет, а ты ей потворствовала, И батюшка тоже. Хороша она теперь, смотрите!

Старик Юсков виновато погнулся и, шаркая подошвами, прошел в горенку, а за ним мать Дарьюшки с Алевтиной Карповной.

Елизар Елизарович подступил к Григорию и, глядя в упор, спросил:

– Как соображаешь в дальнейшем? Григорий охотно ответил:

– Если позволите, пусть останется у нас.

– В каком понятии «останется»?

– Моей женой.

– Я свое слово сказал давно, перемены не будет. Ты для меня, Григорий, как правая рука. Потому – движение у нас определенное, как по большому тракту.

Григорий помалкивал. Что-то насторожило его в состоянии невесты. Пугали ее отчужденно холодные глаза, обрывчатое бормотание, «как у сумасшедшей», не свихнулась ли? Но тут же гнал сомнение; просто Дарьюшка простыла, перепугалась по дороге к дому Ефимии.

– Ну, как?

– За счастье почту, Елизар Елизарович.