В восемь лет я решила, что буду верна своему истинному «я». Конечно, для этого требовалось сначала выяснить, из чего оно состоит. Мой манифест начался с того дня, когда я узнала, что когда- то у меня было по шесть пальцев на руках — с лишними мизинцами. Бабушка порекомендовала их ампутировать еще до того, как мать покинет со мной больницу, чтобы люди не подумали, что рожать осьминогов — семейная традиция. Отец и мать были свободомыслящими людьми, чье мнение было основано на логике, дедукции и собственном мнении. Мать, которая восставала против любого бабушкиного совета, сказала:

— Мы должны удалить ей шестые пальчики только для того, чтобы она могла носить перчатки из галантерейного магазина?

В итоге они забрали меня домой со всеми двенадцатью пальцами на руках. Но потом старый друг отца, мистер Мобер, который был также моим учителем музыки, убедил родителей превратить мои особенные руки в обычные. Когда-то он был концертирующим пианистом и подавал большие надежды, но в самом начале карьеры потерял руку во время осады Парижа прусской армией.

— Не так уж много написано для фортепьяно композиций, которые играют одной рукой, — сказал он родителям. — И нет ни одной вещи для игры шестью пальцами. Если вы хотите продолжать учить ее музыке, ей, скорее всего, придется выбрать тамбурин из-за недоступности других инструментов.

Когда мне исполнилось восемь лет, мистер Мобер с гордостью признался, что именно он повлиял на решение родителей.

Немногие смогут понять, какое это потрясение для маленькой девочки — узнать, что часть тебя сочли нежеланной и потому подлежащей грубому удалению. Из-за этого я стала бояться, что люди и дальше будут изменять части моего тела без моего ведома и разрешения. И с этого начались мои поиски: я старалась определить, какие из моих качеств и особенностей нужно защитить, чтобы не разрушить мою суть, которую я наукообразно назвала «моей истинной личностью».

Сначала я составила список того, что мне нравилось и не нравилось: мою любовь к животным, мою враждебность ко всем, кто надо мной смеялся, мое неприятие косности и еще несколько качеств, которые я уже не вспомню. Я также перечислила свои секреты, большинство из которых были способны ранить мое сердце, и сам факт того, что их нужно было скрывать от других, говорил о том, что они часть «моей истинной личности». Затем я добавила в список свой ум, мнение других людей, страхи и антипатии, а также некоторые надоедливые мысли, которые причиняли мне дискомфорт. Позже я узнала, что это заботы. Через несколько лет, когда я обнаружила на белье первое кровавое пятно, мать объяснила мне «биологию, которая привела к моему существованию»; суть ее состояла в том, что я началась с зародыша, вышедшего из маточной трубы. Она рассказывала это так, будто я, появившись на свет, была бессмысленным пузырем и только под мудрым руководством родителей обрела свою личность.

Я не могла полностью отрицать наследственность, особенно в плане внешности. Я унаследовала от родителей их черты: зеленые глаза, темные вьющиеся волосы, небольшие ушки и так далее. Но худшее, что мне досталось от матери, — краснеющее в гневе лицо. При этом у меня еще выступали на коже — в области груди и шеи — красные пятна, совсем не похожие на розовый румянец. Пятна больше напоминали болезненные следы от ожогов. Они выдавали меня в минуты крайнего смущения, а так как лицо начинало пламенеть в первую очередь, я вынуждена была убегать в свою комнату. Мать из-за этой особенности так хорошо научилась сдерживать эмоции, что редко их выказывала. Я тоже старалась научиться контролировать свои чувства, но это было не легче, чем задерживать дыхание, особенно когда меня унижали на глазах у других людей, говоря, например: «Луция не может спокойно пройти мимо уличного кота» или «У Луции нездоровое отвращение к цветам с шипами», «Луция просто капризничает. Подождите с часок, и она и не вспомнит, о чем плакала». Они ранили меня этими словами и, похоже, сами того не осознавали, что, конечно, никак их не извиняет.

Мои родители были эксцентричными людьми, и не только я так думала. Мой отец Джон Минтерн имел довольно престижную работу — он был профессором, специалистом в области истории искусства, известным своим тонким вкусом. Особенно это касалось фигурной живописи. Но больше всего ему нравились обнаженные фигуры, «изображения богинь, — как он говорил, — чьи невесомые одежды спадают к их классическим лодыжкам цвета слоновой кости». Еще отец коллекционировал различные артефакты, привезенные из Юго-Восточной Азии. В его кабинете, например, на всеобщее обозрение на одной из стен висела японская эротическая гравюра с изображением сплетенной вместе пары с безумными выражениями на лицах. В застекленном ящике можно было увидеть тонкие плети из слоновой кости и конского волоса, которыми китайские ученые отгоняли мух. В том же ящике хранились туфли, которые принадлежали маньчжурским женщинам, ходившим по императорским дворцам в Саду чистой ряби. Само это название пробудило во мне тоску по этому месту, пока отец не сказал мне, что его сожгли и разграбили. Туфли были частью награбленного. Они имели высокую платформу в виде деревянного клина и напоминали поднятые из воды корабли, балансирующие на киле. Отец объяснил, что такая непрактичная конструкция позволяла маньчжурским женщинам копировать неустойчивую семенящую походку китаянок с забинтованными ногами. Китайские женщины превращали свои ступни в копытца, которые, как считалось, придавали им большую привлекательность.

Моя мать была дочерью художника, ботаника и натуралиста- любителя Эйзы Гримке, который три года путешествовал со своим знаменитым коллегой Джозефом Долтоном Гукером по Дарджилингу, Гуджарату, Сиккиму и Ассаму, где зарисовывал открытые ими редкие виды цветущих растений. На этих иллюстрациях он заработал небольшую известность, что позволило ему перевезти свою жену Мэри и дочь Гарриет — мою мать — в Сан-Франциско. Он получил большой заказ на создание иллюстраций для книг по флоре тихоокеанского побережья. Но, к несчастью, оказался на пути у испуганной лошади, принадлежащей тому человеку, который за ним приехал, — Герберту Минтерну, богачу, сделавшему состояние на опиумной торговле в Китае и выкупе земель в Сан-Франциско. На похоронах мистер Минтерн, который недавно потерял жену, сказал моей бабушке, что понимает ее горе. Он пригласил нашу семью пожить у него в особняке, пока мы не определимся, что будем делать дальше. Бабушка так и не определилась. Она часто ночью оказывалась в спальне мистера Минтерна из-за своих приступов лунатизма, которые, как она говорила, не могла контролировать ни силой воли, ни с помощью лекарств. И так как мистер Минтерн в полной мере воспользовался последствиями ее болезни, он на ней женился. Вот что рассказывала мне мама, высмеивая предательство бабушкой памяти ее отца.

У мистера Минтерна был сын, Джон, на двенадцать лет старше моей матери. Бабушка с мамой переехали к ним в дом, когда маме исполнилось шесть. Большую часть времени Джон проводил в колледже. Но когда матери исполнилось восемнадцать, юноша, который всегда воспринимал ее как младшую сестру, женился на ней, и уже через год на свет появилась я. Вот в каком доме я родилась, и вот какие люди меня растили — никого из них я не смогла бы назвать родственной душой.

Мы жили под одной крышей, но каждый сам по себе. Когда-то дедушка был влиятельным человеком, но, похоже, год за годом он постепенно терял способность ясно мыслить. На званых ужинах он раздавал деловые советы, которые давно потеряли актуальность, но люди были добры к нему и говорили, что он делает это от чистого сердца. А вот моя бабушка ничего не делала от чистого сердца. У нее получалось оскорблять людей с таким видом, будто она желает им только добра. Она была очень хитрой, часто затевала споры с матерью, а когда та выходила из себя, готовая взорваться, будто кипящий котел, отчего на лице и шее у нее проступали красные пятна, бабушка спокойно заявляла, что не видит причины для спора, и уходила. Мы все называли бабушку миссис Минтерн. Даже дедушка. Мать часто злило, что отец никогда не мог рассердиться так же сильно, как она. А отец говорил, что свекровь его не беспокоит, потому что кажется ему забавной, и советовал матери относиться к ней так же. Еще больше мать бесило то, что друзья превозносили отца за его благодушие, которое, как говорила мать, просто было способом не обращать внимания на проблемы, вместо того чтобы их решать. В раннем детстве некоторые черты отца мне нравились. Он был общительным, разговорчивым, людям нравилось находиться рядом с ним, а на меня он обращал особое внимание. Он меня баловал: иногда дарил мне диковины, о которых я долго мечтала, или какой-нибудь их аналог, например, садового ужа вместо редкой ядовитой змеи. Но позднее, как мне казалось, он стал относиться ко мне настороженно, как к бездомной кошке, которая однажды пришла в дом и не собиралась его покидать.