Ольга степенно повернулась на стук калитки, сразу нахмурилась, но, увидев, что Иван один, что следом не тащится ее благоверный, улыбнулась.

– Гостей принимаете?

– Не всех. Проходи, Ваня. С работы? Хочешь молочка?

Не дожидаясь ответа, направилась в летнюю кухню, вынесла литровую банку молока и стакан. Глядя на нее, Иван еще раз молча выругал Огурца. При такой красавице…

– Ольга, я вот…

– Пей молоко сначала, потом будешь уговаривать. Опять этот потаскун послал. Надоел! И знаешь, самое обидное, всех окрутит, всем пыли в глаза пустит. Мать родная и та… Знаешь, что говорит? От хороших баб, говорит, мужики не бегают. Прошу отца, чтоб машину забрал, у того свое – зачем я ее покупал, если она в гараже будет ржаветь. Как же, Лёне плохого нельзя делать, а дочери родной, выходит, можно.

Ольге надо было выпустить пар, выговориться. Иван пил молоко и внимательно слушал. Он уже заранее знал, что будет дальше. Сколько он их мирит? Лет пять, не меньше. И всякий раз дает зарок – больше не пойду. Хватит. Сами разбегаются, пусть сами и сходятся. Тоже нашли попа-миротворца. Дает зарок, а потом морщится, но отказать Огурцу не может. Не может, хоть плачь.

– Ну, я его проучу, – решительно пообещала Ольга. – Три месяца сроку. Пусть один помается. А ему, Ваня, скажи, что я, мол, ни в какую. Не согласна.

– Скажу, Ольга, обязательно. Спасибо за молоко.

– Пошел уже?

– Дела дома. Ужин надо варить.

– Жениться тебе надо, Ваня. Тогда и ужин варить не будешь.

– На вас глянешь – лучше век холостым.

– Ну, скажешь, Ваня… Не совсем уж мы плохие, – покраснев, поправила его Ольга.

Иван покачал головой и развел руками. Направился к калитке и, закрывая ее, краешком глаза увидел: Ольга стоит на верхней ступеньке крыльца на цыпочках, вытягивает голову, пытаясь увидеть – кто там, за оградой?

Огурец сидел на прежнем месте. Ждал. Вскочил и, забегая вперед, стал заглядывать Ивану в глаза. Спросить боялся.

– Так, Огурец. – В переулке Иван резко остановился. – Мирить мне вас надоело. Больше не подходи. Понял?

– Да это я понял, – досадливо отмахнулся Огурец. – Она, Ольга, что сказала?

– Три месяца карантина. Но учти: еще раз соскочишь с зарубки – так отметелю, не до баб будет.

– А я виноват! – Огурец обиженно крутнулся на одном месте, сорвал с головы и скомкал в руке кепку. – Сам не знаю, чего во мне находят! У них же, у баб, своя философия! Ты глянь на меня, на красавца, – килограмм костей да метр кожи, огурец худосочный. А вот кидаются. Ни одну силком не брал. А? Чего во мне такого особенного? Не знаешь? И я не знаю. А страдаю!

– Ладно, страдалец! Я домой. Но учти: терпенье у меня лопнуло.

Огурец вздохнул:

– Все учат бедного крестьянина. А понять никто не хочет.

И пошагал домой. Походка у него была бодрая.

«Жук навозный», – сердито подумал Иван, глядя ему вслед.

Незаметно, со стороны, Яков Тихонович любил наблюдать за сыном. Внимательно приглядывался к его уверенной, развалистой походке, к его большим рабочим рукам, в которых горело любое дело, к высокой, плотно сбитой фигуре, приглядывался и вспоминал себя молодым. Внешне сын был похож на отца. А вот характер материн – сдержанный, все в себя прячет. Но за внешней легкостью и кажущейся податливостью, хорошо знал Яков Тихонович, таились упорство и внутренняя сила. В иные моменты такой характер становится кремнем. Ни испугать, ни переделать. Яков Тихонович на себе испытал. По молодости, был такой грех, начал прикладываться к рюмке и однажды, по пьяной лавочке, хотел поучить Галину, толком и сам не знал за что. Но не успел и шага сделать, во дворе дело было, как увидел перед глазами вилы, показавшиеся ему очень большими и черными. Свистящий шепот выбил из головы хмель: «Шагнешь – проткну». Уже совершенно трезвыми глазами вгляделся в лицо Галины и понял: проткнет. После того памятного случая не то что руку – голоса не поднимал. И перестал без меры заглядывать в рюмку.

Да, характером сын пошел в мать. Завели с ним недавно разговор о Любаве – была у Якова Тихоновича тайная надежда остепенить сына. Хотел спокойный, разумный подход найти. Но вместо этого начал горячиться, а когда он, основательно истрепавший свои нервишки за долгие годы бригадирства, начинал горячиться, – переходил на крик и слов особо не выбирал. Распалившись от обиды за сына – такой парнина по какой-то б… сохнет! – он так Любаву и назвал, и еще кое-что добавил. Теперь уж и не вспомнить – что. Но сказано было доходчиво и выразительно. На Ивана, когда он услышал, страшно глянуть: глаза налились кровью, кулаки белые, а сам дергается, словно к нему ток подвели. Яков Тихонович не на шутку испугался. Но Иван стерпел. Выскочил из избы, отдышался на крыльце, успокоился, а когда вернулся, предупредил:

– Батя, еще раз так о ней скажешь, я тебе не сын.

«Ну порода, – почесал затылок Яков Тихонович. – Точно: яблоко от яблони…»

Больше разговоров о Любаве не заводил. Пусть Иван сам решает. Не маленький. Да и то сказать – в сердечных делах нотациями не образумишь. Но про себя Яков Тихонович продолжал называть Любаву теми словами, каких она, по его разумению, заслуживала. Вильнула подолом, изломала парню жизнь, а теперь снова, да ладом, любовь закрутила. Нет, что ни говори, а толку от бабенки не будет.

Яков Тихонович со вздохом поскреб лысоватый затылок и, отвлекаясь от своих мыслей, снова стал глядеть на сына. Иван в летней кухне хозяйничал у печки. Само собой получилось, что после смерти матери женские дела он взял на себя. Справлялся быстро, ловко, словно тем и занимался всю жизнь, что варил, стирал белье да убирал в избе. Радоваться да любоваться бы, глядя на сына, если бы не чертова баба. Тьфу ты, язви в душу, опять… Яков Тихонович плюнул и закашлялся.

– Батя, бросай курить.

– Да тут не табак, тут другой табак.

– Какой еще?

– A-а… Давай ужинать. Как савраска по полям седни, аж живот подвело. Хлеба нынче, я тебе скажу, загляденье…

Договорить он не успел. Стукнула калитка. Стукнула громко, уверенно, словно хозяин заходил на свой двор. Это был Федор Прокошин. Он молча прошел в летнюю кухню, где сидели хозяева, молча подвинул себе табуретку, с писком придавил ее и широко расставил ноги в старых домашних тапках со стоптанными задниками. Обвел взглядом Якова Тихоновича, Ивана и безо всяких предисловий – Федор не любил и не умел много говорить – выложил:

– Иван, скажи, можно из вашего звена выйти или нельзя?

– Подожди, Федор, не понял.

– Кого тут понимать. Думал и решил – не с руки мне там. Вот и спрашиваю – можно выйти или нет?

Иван растерялся, не знал, что ответить, – так неожиданны были и приход Федора, и его вопрос.

Яков Тихонович не удержался, взвился: