понятия не имела, что вы дочь Сталина, если бы шала, никогда не позволила бы себе бранить отца в вашем присутствии. Очень прошу забыть это…

Она ответила буквально следующее:

— Ну что вы, я не обиделась. Я к этому привыкла. Мне у вас очень понравилось. Ваш муж варит вкусный кофе. Я с удовольствием приду к вам еще раз.

— Обязательно, — заверила я ее, — мы вас непременно пригласим.

И, кладя трубку, подумала: «Никогда в жизни!»

Эту сценку я запечатлела на бумаге еще в прошлом веке, чтобы повеселить больного мужа. Сценка со Светланой Сталиной была, кажется, первой из записей-«фитюлек».

Прошло еще лет десять, и я написала следующий конец к этой зарисовке…

Очень долгое время я возмущалась нашими друзьями, без предупреждения приведшими к нам в дом Светлану Сталину. Обидней всего было то, что у Самойлова и у Грибанова нашлась бы тысяча возможностей остановить меня — кто-то из них выходил одновременно со мной на кухню, оба они могли вызвать меня под любым предлогом в соседнюю комнату и т. д. и т. п.

Я решительно не могла простить этот казус ни Дезику, ни Борису. Про саму героиню я, как ни странно, вообще не думала. Но потом вдруг поняла: просидеть четыре часа с каменным лицом и слушать поношения собственного отца в канун годовщины его смерти — Светлана наверняка не забыла эту дату — могла только дочь этого самого отца. Ей ничего не стоило назваться, сказать, что разговор ей неприятен.

И только дочь этого отца могла убежать за границу, бросив двоих детей, даже не подумав, что они рискуют подвергнуться жестоким репрессиям. И только дочь этого отца, вернувшись снова на родину, удивилась, что дети не встретили ее с распростертыми объятиями.

Сейчас, много лет спустя, я думаю иначе — мне Светлану жаль. Она такая же жертва своего отца, как и все мы.

В конце 2011 года по телевидению сообщили, что Светлана Сталина умерла в США. Умерла в бедности, а главное, в полном одиночестве. А ведь у нее было трое детей, а стало быть, и внуки. Для нас, совков, она сделала немало уже самим фактом своего бегства из СССР. Книги Светланы я вспоминаю со смешанным чувством. Из них явствует, что свою дочку Сталин все же любил. А в русском языке понятие «любовь» тождественно понятию «жалость». Но ни любовь, ни жалость не вяжутся со страшным именем «Сталин».

4. Семен Николаевич

Нижеследующую историю рассказал мужу и мне Семен Николаевич Ростовский, человек чрезвычайно небанальной судьбы. Рассказал в начале 60-х. О самом Ростовском позже. Но и история, поведанная им, любопытна как один из вариантов пенитенциарных игр в нашем царстве-государстве.

Прежде чем выслушать Семена Николаевича, мы усадили его на лоджии, которая выходила на весьма оживленную улицу Дмитрия Ульянова. Таким образом, мы были не в закрытом помещении, где предполагались микрофоны. И наши голоса заглушал уличный шум. Вот как крепко у нас в костях засел страх. Хотя разговор с Ростовским был спустя лет десять после смерти Сталина, в эпоху «реабилитанса», то есть в сравнительно безопасное время.

Привожу «новеллу» С.Н. Ростовского в том виде, в каком я ее запомнила.

«Вы, наверное, знаете, что меня посадили в феврале 1953 года. И сразу же отвезли на Лубянку во внутреннюю тюрьму. Допрашивали каждую ночь. Нет, никаких избиений не было. Не было ни пыток, ни побоев. Только ругань и очень яркая лампа. Свет бил прямо в лицо. И допросы длились до утра. А спать в камере днем не разрешали.

Через несколько дней я попросил бумагу и карандаш. Мне дали и то и другое. И я начал писать записки следователю. Я писал: “Расстреляйте меня. Никаких показаний я дать не могу, поскольку ничего достойного Вашего внимания не знаю”. Да, я все время писал: “Расстреляйте меня”. И на самом деле ничего так горячо не желал, как расстрела.

Я, как вы знаете, человек здоровый и выносливый, но понимал, что пыток не выдержу. Сойду с ума, оговорю ни в чем не повинных людей.

Расстрел представлялся мне единственным приемлемым выходом.

Дней десять длилась эта мука. А потом меня вдруг перестали вызывать на допросы. Шли ночи, шли дни. Ночью я спал, днем вышагивал по камере и мучительно размышлял, какие страдания меня ожидают? И как к ним подготовиться? А главное, как заставить их убить меня сразу?»

На секунду прерву рассказ Ростовского. Чрезвычайно искушенный политик, он, безусловно, умственно превосходил своего следователя. По вопросам этого гэбэшника Семен Николаевич довольно скоро догадался, что его хотят использовать в деле… самого Молотова… Ростовский много лет жил в Англии, был знаком с советским послом в Лондоне Майским и, видимо, должен был фигурировать на процессе как английский шпион — связной между Майским и Молотовым. В любом случае ему грозила высшая мера. Просьба о быстрой смерти была вполне логичной…

Продолжаю рассказ Ростовского: «Итак, меня больше не допрашивали. По моим расчетам, месяц. Потом опять появился конвойный и привел меня в ту же комнату. Только следователь был другой и проклятую лампу не включали. Незнакомый следователь вежливо предложил сесть, а сам довольно долго листал какие-то бумаги. Все это время меня сотрясала дрожь. Я решил, что сейчас начнется нечто ужасное. И слова следователя: “А теперь говорите правду. Только правду” — показались мне зловещими: что я мог ответить? Ведь я все время говорил правду. И я взмолился:

— Расстреляйте меня.

Долго бился со мной следователь. Но я стоял на своем. Прошло несколько дней, меня вызывали снова и снова. Однако диалог не менялся: следователь просил говорить правду, я молил о расстреле…

И вдруг следователя осенило, и он сказал:

— Вы знаете, что Сталин умер?

Тюрьма на Лубянке была совершенно отрезана от мира. Я существовал в вакууме. Вопрос следователя поначалу испугал меня, но потом в моей голове что-то забрезжило. Следователь дал мне почитать газеты. И я поверил, что Сталина нет и что я выйду на свободу… Через короткое время меня отпустили».

А теперь о самом Семене Николаевиче Ростовском. Имя, отчество и фамилия этого человека выдуманы. Только после того как он умер, мы с мужем — и то случайно — узнали его настоящую фамилию — Хентов138. А звали его Леонид Аркадьевич. Ну пусть Ростовский. Но зачем менять имя и отчество «Леонид Аркадьевич» на «Семен Николаевич»? А может, и «Леонид Аркадьевич» — тоже выдумка? Непостижим для меня этот страх профессионалов-революционеров-коминтерновцев или профессионалов-разведчиков (черт их разберет!) перед собственной идентичностью.