Разумеется, понимать легенду буквально – неправомерно. Но важны отдельные детали, сохраненные ею. Мальчик брошен в болото – похоже на озеро Балатон, около которого гунны потерпели сокрушительное поражение. Венгерское его название произошло из славянского «болото», так что гуннский перевод верен. Волчица, родившая от искалеченного ребенка десять сыновей, – образ такой же, как «галльский петух» или «английский леопард» Плантагенетов. Пещера, в которой скрылись потомки волчицы, – центральная часть Горного Алтая, место, весьма пригодное для укрытия. И наконец, тюркские ханы сами себя считали по психической структуре волками, и слово «ашина» обозначало у них «благородный волк», хотя корень слова – монгольский.

Этот сюжет был введен в китайскую хронику как одна из версий тюркского этногенеза, но на самом деле это поэма, а не история. Подумать только: перед нами четвертной перевод. Гуннский вариант переведен на древнетюркский язык, тот – на китайский, а последний – на европейские языки. Известно, что каждый перевод поэтического текста снижает его эстетическое достоинство на порядок. Так поэма превратилась в изложение сюжета, как если бы кто-либо составил сухой пересказ «Песни о Нибелунгах», убрав из нее все поэтические удачи. «Песнь о Нибелунгах» здесь приведена не случайно. Она такой же отзвук гуннской трагедии, как и перевод легенды о волчице и ее потомках, только сохранилась западная версия полнее, потому что пергамент лучше сопротивляется губительному Хроносу, чем береста.

Но что дает этот скудный пересказ науке; стоит ли эта недостоверная информация того, чтобы уделять ей внимание? Пожалуй, стоит. Она показывает, что при полной политической раздробленности идейное единство хуннов и гуннов сохранялось, что этническая традиция, она же – сигнальная наследственность, была не нарушена и, наконец, что западный поход Истеми-хана в 555 г. был идейно связан с хуннскими миграциями II в., т.е. что 400 лет между этими двумя походами были не провалом в этнической памяти, а поводом для преодоления исторической несправедливости, ибо гуннам и тюркютам предательство гепидов и сарагуров представлялось именно таковым. Эстетическое восприятие прошлого – это сила, способная вдохновить народ на великие дела. Тюркюты их совершали потому, что незабытые деяния хуннов и гуннов вдохновляли их.

Так сомкнулись две нити повествования: историко-географическая и этнологическая, причем первая подтвердила правильность второй.

В эпоху верхнего палеолита, в климатических условиях, сложившихся в послеледниковый период, человечество, населявшее Евразийский континент, составляли, во-первых, сообщества охотников за крупными травоядными животными и, во-вторых, сообщества собирателей плодов, кореньев, съедобных трав. В неолите собиратели положили начало примитивному земледелию.

Сокращение численности крупных копытных лишало первоначально преобладавшие охотничьи племена преимуществ, а развитие примитивного земледелия создало достаток пищи, позволивший бывшим собирателям начать приручение травоядных в довольно больших масштабах. К III тысячелетию до н.э. племена земледельцев распространили свой хозяйственный уклад до Хингана и Минусинской котловины, по окраинам центральноазиатских пустынь и в Сахару.

Низкий уровень техники земледелия имел своим прямым последствием уничтожение дернового покрова вокруг поселений. Этому способствовало и вытаптывание пастбищ у водопоев стадами домашнего скота, и уничтожение кустарников и деревьев для топлива. В результате аридизации (установления более сухого климата) во II тысячелетии до н.э. усилилось выветривание легких степных почв и расширилось пространство, занятое песчаными и каменистыми пустынями. Сократились площади, пригодные для земледелия и выпаса. Этот разрушительный процесс неизбежно должен был привести к ухудшению условий жизни и вызвать культурный спад, связанный с изоляцией отдельных племен, разобщенных большими пространствами пустынь.

Из создавшегося тяжелого положения в засушливой зоне было найдено два выхода: а) интенсификация полеводства путем введения ирригации – в Средней Азии, бассейне Тарима и Минусинской котловине, Египте и Месопотамии; б) экстенсификация животноводства – перегон скота со стравленных и подвергшихся эрозии участков на нестравленные, что привело к развитию кочевого скотоводства. Увлажнение климата степи, имевшее место в I тысячелетии до н.э., повело к расширению пастбищных угодий и обусловило подъем хозяйства первого кочевого народа Центральной Азии – хунну. Новая аридизация климата степей в III в. н.э. прервала на короткое время развитие кочевой культуры, но затем оно было продолжено древними тюрками (VI – VIII вв.), уйгурами (VIII – IX вв.) и монгольскими племенами (X – XIII вв.).

Первые два тысячелетия (I тысячелетие до н.э. – I тысячелетие н.э.) кочевая культура испытывала подъем. Повозка на массивных обрубках древесных стволов, которую могла сдвинуть с места только воловья упряжка (такая повозка изображена на скалах Минусинской котловины), в IV в. сменилась телегой на высоких колесах, а в VII в. вошел в употребление вьючный транспорт, что сделало кочевание более легким, быстрым и способным форсировать горные хребты. Было усовершенствовано жилище – возникла юрта. Китайский поэт VIII – IX вв. Во Цзюйи посвятил восхвалению юрты два прекрасных стихотворения, в которых он доказывает преимущества легко отапливаемой юрты перед деревянными дворцами китайских вельмож и тростниковыми хижинами крестьян. В VII – IX вв. тюркская одежда перенималась и китайцами и византийцами, заимствовавшими ее у хазар, так как эта одежда была наиболее удобна, тепла и своеобразно красива. Даже гуннские прически были в Константинополе криком моды.

Аналогичный процесс наблюдался в I тысячелетии н.э. в общественных институтах и военной технике. Гунны создали родовую империю с иерархией чинов и должностей; тюрки изобрели форму сосуществования военной демократии с родоплеменными объединениями и удельно-лествичную систему престолонаследия, имевшую цель предотвратить распад каганата. (Аналогичную систему ввел на Руси в XI в. Ярослав Мудрый.) Военная техника шагнула вперед после того, как была улучшена порода лошадей и освоена плавка алтайского железа, что позволило, наряду с конными стрелками, организовать ударные отряды панцирных копьеносцев. К слову сказать, большая часть войн, которые хунну и тюрки вели с Китаем, были оборонительные. Кочевники вторгались в Китай не более чем на 200–250 километров, а легкая конница Ханьской и Таиской империй проникала в степи на тысячу километров – до Алтая, хотя никогда не могла закрепиться прочно.

Расцвет кочевничества закончился к XIV в. Внутренним противоречием, вызвавшим упадок кочевой культуры, был тот же момент, который вначале обеспечил ей прогрессивное развитие, – включение кочевников в географические и биологические условия аридной (засушливой) зоны. Численность населения у кочевников определялась количеством пищи, то есть скота, что в свою очередь лимитировалось площадью пастбищных угодий и периодическим изменением увлажненности степного климата. В рассматриваемый нами период население степных пространств колебалось очень незначительно: от 800–900 до 1200 тысяч человек. Эта ограниченность в росте населения вызывалась печальной необходимостью, и проводилась она весьма жестокими мерами: внутренними войнами и стимулированием детской смертности. И то и другое весьма тормозило развитие производительных сил кочевых народов. Кроме того, узкая специализация на пастбищное скотоводство ставила кочевников в значительную зависимость от оседлых соседей: кочевники нуждались в продуктах земледелия, а попытки завести в степи пашни, предпринимаемые еще хунну в VIII в. и уйгурами в IX в., не дали существенных результатов.