Арлон оккупирован уже четыре года. Немецкие власти делали все, что могли, чтобы наладить здесь нормальную жизнь, но тщетно. Магазины, рестораны и гостиницы, разумеется, были открыты, как раньше, но любому бросалось в глаза, что условия здесь далеки от нормальных, причем сейчас речь не о падающих на город бомбах, снарядах из дальнобойных пушек, уничтожающих без разбору и немцев, и бельгийцев. Во-первых, ровно в восемь часов вечера город будто вымирал. Комендантский час соблюдался с истинно прусской пунктуальностью, тщательно следили за светомаскировкой; это было так чуждо австрийской беспечности, столь милой и безалаберной. Нет, здесь царила железная дисциплина. Во-вторых, в городе почти не осталось мужчин, за исключением древних стариков или совсем мальчишек, а также русских военнопленных, которых использовали как рабочую силу. Все мужчины были либо в бельгийской армии, либо их отправили в Германию или куда-либо еще на принудительные работы. Немцы стремились выжать из этого и других оккупированных ими районов максимальную экономическую выгоду. Кругом в городе одни женщины.

Это наверняка устраивало Келемена, с его слабостью к женскому полу, но он быстро понял, что его и бельгийцев разделяет непроходимая стена. Жители городка не проявляли ни малейшего уважения к оккупантам, даже избегали смотреть на них. Если же кого-то из бельгийцев начинали расспрашивать или просить о чем-либо, он притворялся, что ничего не понимает, взглядом и жестами демонстрируя полное презрение и упрямство. Келемен заискивающе пытался объяснить хозяйке дома, где он жил, что он венгр, а не немец и что венгры множество раз в своей истории воевали против немцев. Но женщина сделала вид, что… не понимает его. В Арлоне он уже успел обратить внимание на “очаровательную молодую девушку” и, увидев ее у открытого окна пару дней назад, сразу же подъехал к ней верхом на лошади и завязал разговор по-французски. Но едва он начал с ней любезничать, как тут же появилась пожилая дама и увлекла девушку от окна. Оказалось, что та — дочь городского полицмейстера, которого немцы арестовали.

Четвертое, начиная с марта, немецкое наступление выпало на середину прошлого месяца, в этот раз — на Марне, но развивалось оно по прежнему сценарию: сперва значительные, быстрые успехи, серьезные потери союзных армий (немецкая пропаганда прибегала к жирным заголовкам в газетах, к торжествующему звону церковных колоколов); затем темпы наступления замедлялись по причине недостатка снабжения и растущего сопротивления противника, успевающего подтянуть свои резервы. Теперь все заметнее становился вклад американских соединений. Конечно, эти новички сражались с бесшабашностью, граничившей с глупостью, особенно в свете последних теорий о военной тактике, и несли большие потери, причем совершенно бессмысленные. Но их чистая масса склоняла чашу весов, особенно если учесть, что немцы планировали одержать победу, прежде чем американцы вступят в игру. Три дня тому назад немецкие войска отступили к прежним рубежам.

Таким образом, Арлон находился недалеко от того участка фронта, где шло последнее наступление: австро-венгерские части должны были послужить немцам подкреплением. В этот день Келемен впервые увидел небольшую группу американских военнопленных. Встреча с ними несколько деморализовала его. Он записывает в своем дневнике:

♦

В этот же день Харви Кушинг записывает в своем дневнике:

204.

Суббота, 17 августа 1918 года

Эльфрида Кур видит мертвого младенца в Шнайдемюле

Летняя ночь. На улице теплынь. Он умер, этот малыш, шести месяцев от роду, любимец Эльфриды. Истощенный мальчуган скончался вчера у нее на руках: “Он просто склонил головку, которая казалась слишком тяжелой для его тельца, мне на руку и тихо умер, без хрипа, без последнего вздоха”.

Сейчас три часа ночи, Эльфрида идет еще раз взглянуть на тельце. Оно лежит в завешенной сеткой кровати, которую выкатили в коридор, где немного прохладнее. Эльфрида кладет вокруг крохотного, тощего трупика собранные ею полевые цветы, но впечатление от этого не меняется: “Окруженный цветами, он все равно выглядит как древний карлик, умерший сто лет назад”.

Она стоит рядом, созерцая тельце, и вдруг слышит из кровати слабый звук. Он похож на приглушенное бормотание, то громче, то тише. Она ошеломленно наклоняется. Да, звуки исходят… от кровати? Она всматривается, прислушивается и, к ужасу своему, понимает, что звуки издает… мертвый младенец. А вдруг он каким-то образом пробудился к жизни? Наверное, это звуки из его маленьких легких. Она склоняется еще ниже: ну конечно же, звук вылетает из полуоткрытого ротика. Он пытается дышать!

Собравшись с духом, она хочет пошире раздвинуть ребенку челюсти, чтобы воздух получил доступ к легким. И немедленно отшатывается.

Изо рта малыша выползает большая муха.

Эльфрида с отвращением отмахивается от нее.

А потом плотнее натягивает сетку над кроватью, плотно-плотно.

205.

Суббота, 24 августа 1918 года

Харви Кушинг изучает скрюченные руки в Сален-ле-Бене

Почти весь день шел дождь. Путь в гору был долгим и тяжелым, но оно того стоило. Вид сверху открывался просто восхитительный, не тронутый войной. Кушинг является членом маленькой делегации, которая намерена посетить неврологическую лечебницу № 42, расположенную в старой горной крепости в Сален-ле-Бен, к югу от Безансона.

Кушинг оказался здесь из чисто профессионального интереса. Это один из многих неврологических военных госпиталей, специализировавшийся на определенном типе повреждений: скрюченные руки и парализованные ноги. Кушинга интересовало в особенности первое. Все военные врачи знакомы с этим явлением: у мужчин сводит судорогой руки, они скрючены в немыслимых положениях к предплечью. Этакое мускульное оригами. Невозможно найти собственно повреждение конечностей. Они словно застыли под каким-то немыслимым углом. Кушинг поражен количеством вариаций. Французские врачи даже описали типологию: main d’accoucheur, main еп bénitier, main en coup de poing[291] и так далее.

Заболевание часто возникало после долго пребывания в бандаже или на вытяжке. Но имелась и другая причина, тоже хорошо известная. Судорога нередко возникала у мужчин, получивших легкое, совершенно заурядное ранение в бою, которое они посчитали слишком пустяковым; причем эти пациенты боялись, что их снова пошлют на фронт.