Кончиком языка она касается болячки на губе. И отводит взгляд.

Прежде чем она успевает хоть что-то произнести, дверь в конце коридора распахивается. Мэй Мобли, в пижамке, бежит прямо ко мне. Она плачет, икает, маленький носик совсем красный. Наверное, мама рассказала ей, что я ухожу.

«Господи, — молю я, — сделай так, чтобы она не повторила ребенку ложь мисс Хилли».

Малышка хватается за подол моей униформы. Трогаю ей лоб — она вся горит.

— Детка, тебе нужно лечь в кроватку.

— Не-е-ет, — плачет она. — Не уходи-и-и, Эйби-и-и.

Из спальни появляется мрачная мисс Лифолт с Молодым Человечком на руках.

— Эйби! — радостно верещит он.

— Привет… Молодой Человечек, — шепчу я. Хорошо хоть он не понимает, что происходит. — Мисс Лифолт, позвольте мне отвести девочку в кухню и дать ей лекарство. У нее очень высокая температура.

Мисс Лифолт оглядывается на мисс Хилли, но та застыла как статуя, скрестив руки на груди.

— Да, ступайте, — с облегчением выдавливает мисс Лифолт.

Беру Малышку за горячую ручонку, веду в кухню. Она опять заходится кашлем. Я достаю детский аспирин и микстуру. Бедняжка немного успокаивается, но слезы все еще катятся по щекам.

Сажаю ее на стол, разминаю розовую таблетку, смешиваю с яблочным соком и даю ей на ложечке. Малышка глотает, и сразу видно, что ей больно. Глажу ее по голове. Там, где она подстригла себя детскими ножницами, волосы уже начинают отрастать и торчат во все стороны. В последнее время мисс Лифолт мало на нее обращает внимание.

— Пожалуйста, не уходи, Эйби. — Она вновь начинает плакать.

— Я должна уйти, маленькая. Мне очень жаль. — Тут и я начинаю плакать. Понимаю, что ей от этого только хуже, но ничего не могу с собой поделать.

— Почему? Почему ты больше не хочешь меня видеть? У тебя будет дочкой другая девочка? — Она морщит лоб точно как ее мама, когда сердится.

Ох, сердце у меня кровью обливается. Беру ее личико в ладони — щеки просто пылают.

— Нет, детка, я не хочу тебя оставлять, но…

Как объяснить? Я не могу сказать, что меня уволили, — не хочу, чтоб она обвиняла свою маму, у них и так неважные отношения.

— Мне пришло время выходить на пенсию. Ты моя последняя маленькая девочка, — говорю я, и это правда — просто не по моей воле.

Позволяю ей немножко поплакать у меня на груди, а потом опять обнимаю ладонями мордашку. Глубоко вдыхаю, и ей велю сделать то же самое.

— Малышка. Мне важно, чтоб ты помнила все, что я тебе говорила. Ты помнишь, что я говорила тебе?

Она все плачет, но уже хотя бы не заходится.

— Хорошо вытирать попку, когда покакаю?

— Нет, другое. О том, какая ты.

Я заглядываю в самую глубину карих глаз, а она заглядывает в мои. Боже, какой мудрый взгляд, она как будто тысячу лет прожила на свете. И там, далеко в глубине, клянусь, я разглядела взрослую женщину, которой она станет. Высокая и стройная. Гордая. С красивой прической. И она помнит слова, что я вложила ей в голову. Помнит, даже став взрослой женщиной.

И тут она произносит их, именно так, как надо.

— Я добрая, — говорит она. — Я умная. Я важный человек.

Прижимаю к себе маленькое горячее тельце. Я словно получила от нее драгоценный подарок.

— Спасибо, Малышка.

— Пожалуйста, — вежливо отвечает она, как я ее учила. Потом опускает голову мне на плечо, и мы обе плачем, пока в кухню не заходит мисс Лифолт.

— Эйбилин…

— Мисс Лифолт, вы… уверены, что…

Следом появляется мисс Хилли. Мисс Лифолт виновато отводит глаза:

— Простите, Эйбилин. Хилли, если хочешь… подавай в суд, это твое дело.

Мисс Хилли пренебрежительно фыркает:

— Не хочется время терять.

Мисс Лифолт с облегчением вздыхает. На миг наши взгляды встречаются, и я понимаю, что Хилли права. Мисс Лифолт не понимает, что глава вторая — именно о ней. А если что и заподозрила, то никогда не осмелится в этом признаться даже самой себе.

Мягко отстраняю Мэй Мобли. Она переводит взгляд с меня на свою мать — глаза совсем больные и сонные. Она будто с ужасом представляет следующие пятнадцать лет своей жизни, а потом вздыхает — мол, слишком устала, чтобы думать об этом. Опускаю ее на пол, целую в лоб и делаю шаг назад.

Иду за своей сумкой, надеваю пальто.

Выхожу через заднюю дверь под раздирающие сердце рыдания Мэй Мобли. Иду по дорожке и тоже плачу — я знаю, как сильно буду скучать по своей Малышке. Господи, сделай так, чтобы мама любила ее чуть больше. Но в то же время меня охватывает странное чувство: я теперь свободна — как Минни. Я свободнее мисс Лифолт, которая настолько запугана, что даже не узнает себя в книжке. И гораздо свободнее мисс Хилли. Эта женщина всю оставшуюся жизнь будет пытаться убедить людей, что не ела тот злополучный торт. Вспоминаю про Юл Мэй. Мисс Хилли, она тоже в тюрьме, своей собственной, только срок у нее — пожизненный.

Восемь тридцать утра, я иду по тротуару и не знаю, чем занять оставшийся день. Оставшуюся жизнь. Я горько плачу, и проходящая мимо белая леди неодобрительно косится в мою сторону. В газете будут платить десять долларов в неделю, есть деньги за книгу, и, может, она еще немного принесет. Но этого не хватит на всю оставшуюся жизнь. В прислуги меня больше никто не возьмет, раз уж мисс Лифолт и мисс Хилли объявили меня воровкой. Мэй Мобли была моим последним белым ребенком. А я только-только купила новую униформу.

Солнце ярко светит. Стою на автобусной остановке, как все предыдущие сорок с чем-то лет. За каких-то полчаса вся моя жизнь… закончилась. А может, стоит продолжать писать — не только для газеты, но что-нибудь еще, про людей, которых я знала, про все, что видела и пережила? Может, я и не слишком стара, чтобы начать заново? Смеюсь и плачу одновременно. Надо же, а ведь прошлой ночью я решила, что ничего нового в моей жизни уже не случится.

Наша прислуга, Деметри, говорила, бывало, что нет ничего хуже, чем собирать хлопок в Миссисипи в разгар лета, если не считать уборки окры — она колючая, да еще приходится низко наклоняться. Деметри частенько рассказывала нам разные истории про то, как она девчонкой собирала хлопок. Она смеялась и грозила нам пальцем, предостерегая от этого занятия, словно богатые белые дети могли впасть в подобный грех, сравнимый с сигаретами и алкоголем.

«Целыми днями собирала и собирала. А потом гляжу — вся кожа у меня волдырями пошла. Я маме показала — никто из нас прежде не видал, чтоб чернокожие обгорали на солнце. Обгореть — это только для белых!»