– Так каков же план? – спросила она, откладывая газету.

– План? План такой: я иду в Институт, нахожу Опдаала, и мы беседуем.

Эйдриен помолчала, ожидая, что Макбрайд разовьет мысль, но, не дождавшись пояснений, через некоторое время поинтересовалась:

– И только?

– Вообще-то нет. Во-первых, я приставлю к его голове ствол – так, чтобы наш разговор не слишком походил на дружескую беседу. Я буду очень бдителен.

Собеседница кивнула и, поразмыслив, сказала:

– Не слишком детально, не находишь? То есть то, что ты рассказал, не очень похоже на план. Я бы назвала это черновиком плана.

Тот пожал плечами:

– Другого у меня нет.

– И о чем ты его спросишь?

– А ты как считаешь? Что, где, когда, зачем и как.

Эйдриен выглянула на улицу: за окном шел легкий снежок. Немного погодя она повернулась к собеседнику и, облокотившись на подоконник, сказала:

– Хорошо, так и поступим, только я войду первой.

Льюис покачал головой:

– Нет.

– Меня там не знают, – не унималась она. – Ты засветишься – и все, конец. А если Опдаала даже нет в Институте? Тогда его предупредят. В этом случае ты к нему и близко не подберешься. А кто я? Простая студентка, проездом в городе. Хотя бы выясню, на месте ли он.

– Студентка? – повторил Макбрайд.

– Да. Скажу, что остановилась по соседству. Приехала в Швейцарию покататься на лыжах, и один знакомый – я с ним повстречалась в Штатах – попросил заглянуть и подать резюме.

– Там не подают резюме, – сказал Макбрайд. – Чтобы попасть в Институт, тебя должны порекомендовать.

– Верно, и я о том же. Он сказал, что, если буду в городе, должна непременно заглянуть и передать привет. Сказать Опдаалу, кто я. Потому что он надеется – в будущем меня порекомендуют.

– И что это за знакомый? – спросил Макбрайд. – Джефф Дюран?

– Нет! Конечно, нет! Первый раз слышу о Джеффри Дюране. Кто это? Моего знакомого зовут иначе. Как же его зовут?…

– Эрик Бранч.

– Точно! – воскликнула Эйдриен.

– Он исследовал миграцию чернокожего населения из Азии в Африку. Я читал пару его статей – хорошо пишет.

– Вот и прекрасно! Значит, я спрошу, можно ли встретиться с Опдаалом. А если его нет, выясню, где он.

– А если тебе скажут: «Боюсь, к доктору Опдаалу нельзя просто „заглянуть“, – сказал Макбрайд с лающим немецким акцентом, – вам должно быть назначено».

Собеседница тут же прикинулась несчастной сироткой:

– Я в Цюрихе всего на пару дней…

– Не лебези, – сказал Лью. – В Институте это не пройдет.

Эйдриен снова изменила интонацию – на этот раз опустившись в сладострастные горловые глубины:

– Но я в Цюрихе всего на пару дней…

Голос звучал глупо и работал безотказно. Бросившись на кровать, Макбрайд повалил подругу и покатился вместе с ней по покрывалу: голова кружилась, возбуждение нарастало. А Эйдриен пробовала одну за другой вариации: «Я в Цюрихе только на пару дней…» Поцелуи становились все страстнее, но вскоре партнерша отстранилась от Лью и уселась на кровати. Она раскраснелась, ее светлые волосы растрепались, одна прядь прилипла к щеке. По мнению Льюиса, Эйдриен принадлежала к женщинам, которых украшает неряшливость – тогда в их облике появляется необузданность, которую все остальное время они удачно скрывают.

– Не стоит, – проговорила она. – Иначе слишком поздно будет куда-либо идти.

Макбрайд неохотно согласился. Встал с постели и подцепил прилипшее к штанине крошечное перышко.

– Кто тебя хотел порекомендовать?

– Эрик Бранч. – Эйдриен взяла с ночного столика щетку для волос и стала причесываться. – Минуточку, а вдруг они скажут: «Прекрасно, мистер Опдаал сейчас вас примет». Тогда как быть?

– Разворачивайся и уходи.

– Как…

– Просто не поднимайся с ними наверх.

– Почему? Может…

Льюис перебил ее и покачал головой.

– Пообещай.

В Институт они поехали трамваем. Макбрайд сжимал в руках коробку с «карнизом», а Эйдриен сидела неподвижно, ухватившись за металлический поручень. Почти на каждой остановке дверь с шипением открывалась, впуская в салон струю холодного, почти арктического воздуха и розовощеких пассажиров. В это время дня пассажиры представляли собой разношерстную гвардию из рабочих, пропахших никотином, пожилых горожан и хорошо одетых женщин с пластиковыми сумками для покупок. На одной из остановок на борт поднялся бурлящий воодушевлением поток ребятишек в школьной форме.

Оживление детей ярко контрастировало с настроением Макбрайда, который становился все мрачнее по мере приближения к цели. Беспокойство его росло. Льюис боялся, что едет «туда – не знаю куда», что по искомому адресу Института не окажется и вместо городского особняка с горгульями на водосточных трубах он увидит пустое место или остановку электрички. После того случая в Бетани-Бич, когда столь ясно представлявшегося ему дома не оказалось на месте, Макбрайд все еще сомневался в реальности собственного прошлого.

– Что с тобой? – обеспокоенно поинтересовалась Эйдриен, но Лью лишь покачал головой и отвел глаза.

Макбрайд уже было решил, что все сомнения относительно воспоминаний и их правдивости ушли в историю. Он думал, что докопался до истины. Он – Льюис Макбрайд – и точка. Только все не так просто: он никогда уже не будет до конца уверен в том, что помнит, – вот что отнял у него Опдаал.

Кондуктор объявил их остановку, и трамвай притормозил. Впереди появились широкая платформа и пластиковый навес со скамейками, на которых сидели ожидающие. Дети громко прощались друг с другом и вскакивали с мест. Ребятня собиралась в очередь в проходе между сиденьями, теснилась, направляясь в переднюю часть салона. Выглянув в окно, Макбрайд увидел ряд неприметных хмурых строений – что-то это ему напоминало, хотя он и не сказал бы, что именно.

– Приехали, – проговорил Лью. Поднялся с места и нажал резиновую кнопку, открывающую заднюю дверь. Вскоре Макбрайд с Эйдриен оказались на улице, и он стал задаваться вопросом, не совершают ли они непоправимую ошибку.

По обе стороны дороги стояли бесстрастные старые дома: разномастные особняки швейцарских промышленников, банкиров, адвокатов, а также эмигрантов, которые поселились здесь, спасая капитал от налогов. Перед каждым зданием мерзли два-три платана, упрямо дожидаясь прихода весны.

Эйдриен с Макбрайдом, склонив головы, шли навстречу ветру – дуло с озера, мелкие, жгучие, точно искорки, снежинки метались в воздухе.

Они прошли три квартала, и теперь оставалось просто завернуть за угол. С каждым шагом в груди у Макбрайда все замирало, а сердце бешено колотилось. Точно штангист перед последним, решающим рывком, он вообще не дышал – просто выжимал из себя все до последней капли, лишь бы довести начатое до конца. В голове происходила бесконечная дискуссия: либо Институт на месте, либо нет. И призом в этом диспуте было здравомыслие.