Гера побывал в парной, как и всегда, четыре раза, как и обычно, охлаждаясь и немного отдыхая в промежутках, к концу четвертого захода оббив об себя веник до оголения прутьев. Потом он мылил и тер себя губкой с таким тщанием, словно старался смылить кожу, потом окатывал себя горячей водой и обливался с ног до головы холодной — на все это ушли обычные два часа с минутами.

Одевшись, вышел и спустился вниз. Привычно толкнул дверь напротив гардероба: там был буфет и бархатное пиво, сваренное в Мытищах по немецкому рецепту — обычно перед тем, как отправляться на Лесную, он позволял себе выпить кружку бархатного, и Татьяна на него за это не сердилась… На этот раз он передумал и не вошел в буфет, в последний миг решив прийти к ней с чистым дыханием.

Гремел трамвай; редели толпы. Небо поблекло, и дома перестали отбрасывать тени. Чтоб не изгваздаться в гаме и дыму огромной Новослободской улицы, Гера свернул на тихую Сущевскую, почти безлюдную в этот вечерний час. Редкие машины шли по Сущевской медленно, почти бесшумно, и лишь когда он вышел на Палиху, мимо него вновь прогремел трамвай. На перекрестке улиц Палихи и Новослободской Гера встал перед светофором. По всему простору мостовой мимо него хлестко просвистывали легковые автомобили, в коконах гари и дыма грохотали и гудели грузовики. Гера закрыл глаза, и задержал дыхание. По звуку тормозов он понял: автомобили встали перед ним на светофоре — и открыл глаза. Прежде чем пересечь улицу, оглядел ее по сторонам. Справа на той стороне — над крышами домов темнели забранные железом окна верхних этажей тюрьмы. Слева — за крыши заходило солнце. Прямо напротив — чуть волновался в отсветах заката теплый полумрак Лесной. Минутная пробежка через проезжую часть — и Гера окунулся в этот полумрак. Приблизился к дому Татьяны, поднял глаза к ее окну. В окне горел свет, оно было открыто, жалюзи подняты. Гера вошел во двор. Сердце в груди не билось, оно откуда-то накатывало, и шелестело, и откатывало. Гера набрал код на домофоне; проник в подъезд. Лифт ждал его внизу. Лифт поднял его вверх, и Гера вышел на лестничную площадку, темную, как и всегда. Дорожка света падала из приоткрытой двери, и Гера благодарно рассмеялся. Прошелся по дорожке света. Сердце в груди, откатив, замерло и притаилось где-то. Гера тихо вошел в прихожую. В открытой настежь комнате горел свет люстры, и Гера шагнул на свет.

Шагнул и встал на пороге.

На краешке дивана боком и спиной к нему сидел неизвестный Гере рыхлый старик в полосатом коричнево-зеленом купальном халате, с голым и угловатым черепом, с редкими пучками седых волос над хрящами ушей.

На полу перед стариком стояла на коленях Татьяна в своем обычном бежевом халате и большими ножницами стригла старику ноготь на ноге. Подняла голову и встретилась глазами с Герой. Вздрогнула и дернула рукой; старик охнул:

— Больно! — обернулся, обнажив седые грудь и брюхо, увидел Геру, произнес убито: — Вот так номер.

Старик еще что-то хотел произнести, но Гера перебил его, сказав зачем-то:

— Двери надо закрывать.

Отвернулся и вышел вон.

Он шел и не слышал улицы. В ушах стоял какой-то банный гул, какой-то мертвый стук и плеск, мокрое шлепанье шагов по каким-то липким лужам. Что-то оттягивало руку, чего в ней не было раньше. Гера остановился и проверил, что в руке. Оказалось, это пакет с его грязным бельем — он и не чувствовал пакета и совсем о нем не помнил, пока нес его к Татьяне… Имя ее всплыло, и все в Гере пересохло. Он оглядел потемневшую улицу и увидел, что дошел до метро. А где-то там и Селезни. Нашел урну и выбросил в нее пакет.

— …Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, — нашептывал Гера слова утренней дурацкой песенки, глотая пиво и страдальчески качая головой, — ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, юбочка из плюша…

Он примостился за столиком в нише буфета, неподалеку от входной двери, на угловом диване. Посетители были: или уже одетые после бани — все они ели борщ, сосиски и пили водку, или еще голые, обвернутые понизу простынями, а поверху обсыпанные мелкими капельками пота и воды, — эти отдыхали между заходами в парилку и пили пиво или зеленый чай…

— Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, — шептал Гера, бездумными глазами оглядывая и голых, и одетых.

За дальним столиком у окна пили пиво голые: взрослый, с ним двое подростков лет пятнадцати. Взрослый разморенно рассказывал:

— Были такие анекдоты про чукчу, не пошлые и не антисемитские: чукчи ни разу не обиделись; не слышали? рассказывать?.. Ну, значит, так. — Он склонил голову над столиком, и к голове его с готовностью склонились головы подростков.

Буфетчица включила радио. Лемешев пел Ленского…

— Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша, — упрямо шептал Гера, но Ленский мешал. Гера задумался угрюмо, потом пробормотал: — Мчится чукча, вьется чукча… невидимками полна… — Он попытался рассмеяться самому себе, но не получилось толком рассмеяться.

Взрыв хохота за дальним столиком покончил с анекдотом. Лемешев допел своего Ленского, по радио пошла реклама коттеджного поселка «Радостное утро», и буфетчица выключила радио… Гера сделал большой глоток, опустил кружку на столик и увидел перед собой старика Татьяны. Старик был одет в серый костюм, и потому — не рыхл, наоборот, подтянут и поджар: в белой рубашке с воротником, вытертом на сгибе, и в толстых желтых очках на скуластом бритом лице.

— Я присяду? — полувопросительно сказал старик и, не дожидаясь разрешения, осторожно сел на стул напротив Геры. Тот смотрел на него испуганно и зло. — Да вы не удивляйтесь так, Герасим, что я вычислил, где вы. Во-первых, Таня догадалась. А ежели совсем по-честному, то мы за вами шли, но шли на отдалении, конечно, чтобы не тревожить.

«Не отвечать ему, не разговаривать, — приказал себе Гера, упершись взглядом в кружку, — не выяснять, не поддаваться, и вообще не говорить. А то — больно жирно».

— Не хотите со мной говорить — и не надо, я все понимаю, — сказал старик, но и не встал из-за стола. — А я вот — буду с вами говорить; когда еще придется?.. И скажу сразу: да, я не отец Тани и не родственник. Я — то, о чем вы сразу и подумали… Был тем, по крайней мере. Сейчас, конечно, все не так, мне скоро семьдесят четыре, и дело даже и не в этом, но все, конечно, по-другому. К тому же Таня очень сильно любит вас, если, конечно, страсть считать любовью. Но мы с ней остаемся вместе. Наверное, привычка, если, конечно, жизнь считать привычкой… Таня и есть моя нынешняя жизнь, ну, все, что от жизни осталось…

Гера молчал, качая головой, и где-то далеко в его груди слабеющим эхом покачивалось: «Ах, Ксюша, Ксюша, Ксюша…».

Гера молчал; старик продолжил, вдруг перейдя на ты:

— Я для того, Герасим, это сейчас тебе рассказываю, чтобы у вас с Таней все поправить. Мне это совсем не жалко: мне хорошо, когда ей хорошо. Как это дико ни звучит, ваша с ней любовь, Герасим, цементирует наши отношения. Тебе это сложно понять, но если ты поймешь, то, значит, сможешь посмотреть на это по-другому. По-доброму, Герасим, а не так, как ты сейчас вот в эту кружку смотришь. Правильно поймешь, поступишь по уму, и все у тебя с Таней будет хорошо.