без вести, и Нина до сих пор каждый день ждет, что ее пропавший вдруг пришлет весть, и со всего города к ней стекаются рассказы о пропавших без вести, которые вот вдруг прислали весть, а потом и сами объявились. Однажды, позвонив ей, он что-то замешкался с трубкой и тут же услышал Нинин радостный голос: «Савка, ну вот и ты, наконец-то!» Нужно передать ей все, что рассказал Тышлер. Не говорить впрямую, что Саввы уже нет, но рассказать обо всех обстоятельствах его исчезновения. И передать очки. Но нужно ли это? Ведь эти очки как раз впрямую ей и скажут, что Саввы больше нет. Что ж, жена и дочь должны знать о смерти мужа и отца, в конце концов, мы, Градовы, никогда не прятались от реальности… Безнравственно будет прятать от нее то, что знаешь, скрывать последнюю память, вот эти очки, оправу которых она с таким торжеством для него раздобыла у московских спекулянтов. Это будет грех — утаить от нее то, что знаешь… Грех? Вот именно, грех.

Тут вдруг изуродованная фанерой дверь распахнулась, и на улицу вышла Нинка. Борис Никитич тут же отвернулся к дурацкому плакату. Она прошла мимо, не заметив его. Посматривает на часы, очевидно, опаздывает в свою «Труженицу». Под аркой поскользнулась на заезженной ледяной дорожке. Довольно грациозно сбалансировала. Он быстро пошел за ней, почти побежал. На улице Горького в толпе Нинка оглянулась, видимо, почувствовала, что кто-то за ней идет. На углу вообще остановилась, недоуменно осматриваясь. Борис Никитич тогда махнул ей перчатками:

— Ба, да это же не кто иной, как поэтесса Градова! А я-то думаю, кто это такой стройненький там поспешает, кто-то такой знакомый!

Она поцеловала его в щеку, тревожно заглянула в глаза:

— Ты шел за мной, Бо? Что-нибудь случилось? Что-нибудь новое о Савве?

— Нет-нет, я совершенно случайно тебя увидел, я просто… ну… был на совещании в Моссовете… ну, по вопросу о транзите раненых… а потом решил просто прогуляться, такой день чудесный, первый после этой жуткой зимы…

— Ты как-то странно одет, — сказала она подозрительно.

— Да вот, знаешь, не знаю сам… просто надоела шинель, вечное козырянье, — бормотал он.

— Ну а о Савве… по-прежнему ничего? — быстро спросила она.

— Ничего утешительного, — сказал он.

Она схватила его за руку:

— А неутешительного? Ну, говори! Отец! Не смей скрывать!

Он снова спраздновал труса.

— Нет-нет, я просто имел в виду, что, к сожалению, связь со многими соединениями еще не восстановлена… Наступление врага отбито, он отброшен, но многие части еще с осени остались в «котлах»… не исключена возможность, что Савва в одной из этих войсковых групп и что скоро все наладится, однако, я тебе уже это говорил, надо быть готовым и к самому печальному варианту… ведь это же война, огромная жестокая война, — говорил он уже привычные в градовском доме фразы.

Они стояли на углу Пушкинской площади, и над ними в закатных лучах парила триумфальная дева социализма. Нина немного успокоилась, у отца на самом деле, кажется, ничего нового. Она давно уже в глубине души понимала, что Савва погиб, однако яростно — и сама с собой, и с родными — стояла на одном: если ничего не известно, значит жив.

— Ты в редакцию? — спросил отец. — Пойдем, я тебя провожу.

Она взяла его под руку, и они медленно пошли в жалкой и мрачной толпе первой московской военной весны: шинели, телогрейки, несуразные комбинации штатских одеяний.

— Как ты себя чувствуешь, Бо? — спросила Нина.

— Я? — удивился отец. — В общем неплохо для моих шестидесяти семи лет. А почему ты спрашиваешь?

— Нет, я имею в виду не физическое самочувствие, — сказала она. — Мне кажется, что ты как-то сильно взбодрился духовно с начала войны. Такое впечатление, как будто война развеяла твою уже навсегда устоявшуюся тоску, разогнала вечную хмарь в твоем небе. Может быть, я ошибаюсь?

Он благодарно на нее посмотрел: какая умная, тонкая девочка! Так ведь и на самом деле было. Поздний возраст жизни подошел к Борису Никитичу перед войной, как зев мрачнейшей пещеры. Он едва уже мог бороться с приступами депрессии. Причин, разумеется, было немало: двусмысленность положения во врачебной иерархии, разлука навеки с любимым другом, арест сыновей, вечный страх за внуков, но главная причина, очевидно, заключалась в самом позднем возрасте, в приближении неизбежного, в полном кризисе привычной, позитивной натурфилософии, призванной вроде бы бодрить, а на самом деле не оставляющей ничего, кроме гримасы скелета. И вдруг…

— Да, ты права, Нинка. Должен признаться… Знаешь, я никогда не чувствовал себя лучше после… ну, после определенной даты. Верь не верь, но я испытываю какой-то будто молодой подъем, что-то напоминающее дни выпуска из факультета, вдохновение. Знаю, что прозвучит кощунственно, но мне кажется, что эта жуткая война пришла к нашему народу как своего рода причастие…

Нина держала его под руку и шла, примеряя свой шаг к отцовскому, глядя себе под ноги и кивая. Колыхались под ушаночкой ее темные, хорошо промытые волосы. Вдруг он заметил в них ниточку седины.

— Кажется, понимаю, о чем ты говоришь, — сказала она.

Он продолжал:

— Мне кажется, не только у меня такое настроение, у каждого в той или иной степени… Впервые после определенной даты мы перестали панически бояться друг друга. На самом деле мы только сейчас реально объединились перед лицом смертельного врага. Врага не только этих, ну… — тут Борис Никитич все-таки, несмотря на всенародное сближение, сильно понизил голос, — ну, властей предержащих, но и всей нашей истории, всей нашей российской цивилизации… Все эти старые страхи, угрызения, подозрения, низости, даже жестокости вдруг показались людям второстепенными. И уж если мы сегодня жертвуем собой, то хотя бы знаем, что не ради заклинаний, а ради нашего естества!..

— Ты прав, Бо! — сказала Нина отцу. — Я тоже испытываю что-то в этом роде. И это идет рядом с постоянной тоской по Савве. Странная параллель. Вот тут Савва, вот тут война как некая симфония. Иногда эти параллели вдруг пересекаются, и тогда становится легче: Савва вливается в общую музыку. Понимаешь? Ну а теперь расскажи мне все, что ты на самом деле знаешь. Смелее, Бо, ведь ты все-таки хирург!

Они давно уже миновали подъезд дома, в котором располагалась «Труженица», и теперь шли по Страстному бульвару, на котором старушки, ангелочки российской юдоли, сидели, пожевывая свои мягкие десны. Борис Никитич в поисках опоры приблизился к фонарному столбу, потом вздохнул, потряс головою, на которой несколько нелепо, набекрень сидела военная фуражечка со звездой, и наконец молча протянул дочери