Изменился при этом и взгляд Его: Он остался чист и светел, осталось в нем чудное отражение Его душевной правды, но постоянно находили как легкие тучки на ясном небе, темная задумчивость… На меня, — говорил Цесаревич, — разом обрушивались два удара; вдруг создавалось положение, страшное по тяжести, о котором никогда я и во сне не мог думать, и тут же я лишался моего единственного друга, руководителя и спутника!»

Возвращаясь домой, Владимир думает о том, как внезапно переменилась судьба Александра, и приходит к выводу, что в этой перемене можно найти высший смысл: «Я понимал, что душа покойного Цесаревича была подготовлена царствовать, но пришли дни, когда я понял, что она была слишком нежна для ожидавшего ее черствого времени. Душа Его Брата не готовилась царствовать, но она была готова не только устоять против времени, но побороть его и повести…»

И теперь он особенно внимательно присматривается к будущему императору. И видит вот что: «Цесаревич Александр Александрович в шутку называл себя философом. Но это не было шуткою — он действительно был философом, в смысле такого им добытого мировоззрения, и таких особенностей его духовного существа, которые позволяли ему, во-первых, жить отдельною от других жизнью, и не испытывать влияния людей в той степени, в какой обыкновенно испытывает бо́льшая часть людей, а тем паче, влияния придворной людской среды… Философом, но какой школы? Разумеется, философом христианской школы… он себе не придавал никакой цены и именно поражал своим смирением…». Но при этом князь особенно отмечает «невозможность поколебать известные им добытые основные взгляды и убеждения: до того они были в нем прочны и неотделимы от его духовного самобытного мира…».

Александр II решает женить второго сына на невесте покойного Николая — принцессе датской Дагмар. Александр готов исполнить волю отца, но его сердце не свободно. Еще один приятель великого князя Александра Александровича, граф Сергей Александрович Шереметев, вспоминает: «В полном расцвете красоты и молодости появлялась на петербургском горизонте княжна Мария Элимовна Мещерская. Еще будучи почти ребенком, в Ницце, она была взята под покровительство императрицы Александры Феодоровны. Она была тогда почти сиротою, не имея отца и почти не имея матери. Тетка ее, княгиня Елизавета Александровна Барятинская (кн. Чернышева), взяла ее к себе в дом на Сергиевскую, и я был в полку, когда прибыла в дом Барятинских девушка еще очень молодая, с красивыми грустными глазами и необыкновенно правильным профилем. У нее был один недостаток: она была несколько мала ростом для такого правильного лица. Нельзя сказать, чтобы княгиня Барятинская ее баловала. Напротив того, она скорее держала ее в черном теле. Она занимала в доме последнее место, и мне, как дежурному и младшему из гостей, когда приходилось обедать у полкового командира, не раз доставалось идти к столу в паре с княжной Мещерской и сидеть около нее. У нас был общий знакомый законоучитель протоиерей Сперанский, сопровождавший императрицу Александру Феодоровну в Ниццу. Он всегда очень хвалил ее. Присутствие такой скромной и красивой девушки не могло остаться не замеченным…»

Мария родилась в семье дипломата, писателя и поэта, приятеля Пушкина, а также Бальзака, Мюссе, Виктора Гюго и Александра Дюма, князя Элима Петровича Мещерского. Ее мать Варвара Степановна Жихарева, дочь писателя С.П. Жихарева. Элим Петрович ждал восемь лет, прежде чем получил согласие своей матери на этот брак, — Жихаревы, хоть и принадлежали к столбовому дворянству, были бедны и не имели связей в высшем свете. Но князь умер, когда Марии было около года. Детство она провела в Париже и в Ницце то с матерью, то с бабушкой — матерью ее отца, не терпевшей невестки. Когда Марии исполнилось пятнадцать лет, ее мать умерла, императрица Александра Федоровна определила девочку в Смольный институт.

Затем она устроила княжну сначала у родственницы княгини Е.Н. Чернышевой (вдовы военного министра А.И. Чернышева), а потом у ее дочери — княгини Елизаветы Барятинской, жены князь Владимира Ивановича Барятинского, генерал-майора, бывшего флигель-адъютанта государя, ставшего в то время командиром Кавалергардского полка.

Вскоре благодаря ходатайству родственников Мария Элимовна стала фрейлиной императрицы Марии Александровны и поселилась в Зимнем дворце. В свете сразу заметили, что новая фрейлина императрицы очень хороша собой. Придворная дама Е.А. Нарышкина пишет, что княжна была «необычайно красива, дивно сложена, довольно высокого роста, ее черные глаза, глубокие и страстные, придавали ее изящному лицу из ряда вон выходящую прелесть. Звук голоса ее был мелодичен, и на всем существе ее была наложена печать какого-то загадочно-сдержанного грустного чувства, очень обворожительного».

Находясь в свите Марии Александровны, княжна Мещерская не могла не встречаться с великими князьями. В июне 1864 г. Александр пишет матери: «Ездили с обществом в Павловск на ферму и пили там чай. М.Э. Мещерская ездила с нами также верхом и часто бывала с нами в Павловске». Вероятно, тогда и начала зарождаться симпатия между ним и Марией Мещерской.

Между тем граф Шереметев продолжает свой рассказ: «Когда и как перешла княжна Мещерская во дворец, фрейлиною к императрице Марии Александровне — не знаю, но только с этого времени нерасположение к ней княгини Барятинской стало еще яснее. Совершенно обратное произошло с князем. Он, казалось, все более и более привязывался к ней и сам, быть может, того не замечая, просто-напросто влюбился в нее. В это время мысли ее были направлены совсем в иную сторону. Не сразу догадались, что близость ко Двору княжны Мещерской могла иметь неожиданные последствия. Она встретилась с в. к. Александром Александровичем. Представляю другим рассказать, какого свойства было это сближение и насколько оно послужило развитию характера великого князя. Возвышенная и чистая любовь все сильнее захватывала его, и чем сильнее она росла, тем сознательнее относился молодой великий князь к ожидаемым последствиям такого глубокого увлечения. Оно созрело и получило характер зрело обдуманной бесповоротно решимости променять бренное земное величие на чистое счастие семейной жизни. Когда спохватились, насколько все это принимало серьезный характер, стали всматриваться и, наконец, решили положить всему этому предел. Но здесь наткнулись на неожиданные препятствия, несколько раскрывшие характер великого князя».

Великий князь тем временем записывает в дневнике: «В 9 с четвертью был вечер у Мамб, все почти играли в карты, я сочинял стихи и страшно скучал и грустил по М. Э., которая не была приглашена».

Однажды Шереметев стал свидетелем сцены, которую живо описывает в воспоминаниях: «Между двух гостиных, в дверях, случайно очутился я около канцлера князя Горчакова, княжны Мещерской и в. к. Александра Александровича. Я вижу, как последний нагнулся к княжне и что-то говорил ей на ухо.