Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Акимов вошел в дом боком, готовый в любую секунду кинуться обратно во двор.
Страдники накормили дезертиров и велели людям разойтись.
Люди расступились, очистили проход, но уходить не собирались.
Едва увели дезертиров в отдельную избушку, чтоб поместить под замок, завздыхали мужики и бабы о судьбе парней.
— Как же они дались-то им? Уж трое-то с двумя совладали бы.
— Обманом взяли. Короче сказать, один набожный старовер подкараулил, стражников привел…
— Душегуб! Чо они, его хлеб ели, чо ли? Или ему тайги стало жалко?
— Ну, бог шельму достанет. Все едино!
— Бог-то, может, и не достанет, а люди не простят.
Плохое его житье будет. Сука, искариот распронесчастный…
Понемногу стали расходиться: одни к нарам — поспать, другие во двор задать коням корму.
Поля и Акимов у двери замешкались, идти к нарам им нерезонно, тащиться во двор, на холод, тоже нет смысла. Ямщик может появиться в любую минуту.
Ведь не зря сказано: "Ранним вечером, в потемках".
Поля кивнула Акимову, показывая в угол на охапку дров. Акимов сел на поленья, нахлобучил шапку. Свет лампы сюда, за печь, почти не проникал, но отсюда он видел всех, кто входил в дом. Тут немножко можно и подремать. Все-таки не на улице. Поля тоже нашла себе местечко: напротив Акимова на широкой лавке, заваленной хомутами, седелками, шлеями.
Просидели они на своих местах две-три минуты — не больше. Вдруг во дворе поднялась какая-то суматоха: крики, скрип саней, звук колокольцев под дугой, стук ворот. Что там? Может быть, дезертиры отчаялись и дали дёру? Или новый обоз прибыл? А где они тут разместятся? Что он, этот постоялый двор, медом, чго ли, обмазан? Все в него лезут и лезут…
Акимов привстал на дровах, насторожился. Поля тоже вопросительно посматривала на дверь. Лучше всего в такой момент смыться отсюда, переждать во дворе. Там сейчас совсем темно стало: один фонарь на столбе много ли насветит? Акимов встал, но и шагу не успел сделать. Дверь широко распахнулась, и в дом повалили один за другим полицейские чины.
Акимов втиснулся в угол и глазам не верил: вначале вошли четыре урядника, потом ввалился сам становой нарымский пристав.
Акимов думал: ну, на этом будет конец нашествию полицейских. Да не тут-то было. Дверь вновь распахнулась, и вошли два жандармских офицера. Все чины громко разговаривали, смеялись. Перед становым приставом семенил хозяин постоялого двора, богатый чигаринский мужик.
— Ты вот что, Олиферьич, всех своих постояльцев — вон! Пусть с богом едут дальше, ночь светлая.
А нам давай изладь ужин и подготовь постельки.
А как — сам знаешь…
— Изладим, вашество, изладим, — бррмотал хозяин.
Он засуетился, стал звать на помощь старуху и сына. Крестьяне и те, которые уже расположились на ночь, и в особенности те, которые не успели этого сделать, пришли в движение. Кто кинулся к хомутам; кто — к мешкам с провизией, кто — к одежде, сваленной в кучу у входа. Перечить полицейским никто не хотел, да и знали — связываться с ними опасно. От назьма подальше, меньше вони.
Акимов улучил минутку в этой суете и шмыгнул из своего закутка в дверь. Поля, наоборот, не спешила.
Ей хотелось послушать и узнать, чем вызвано это сборище полицейских, но в гуле голосов трудно было понять что-нибудь определенное. Поля вышла во двор, потому что оказаться замеченной полицейскими тоже не входило в ее расчеты.
— Принесла их нечистая сила! Разъязви их в душу!
— Пока не поздно, подавай бог ноги! А то ведь начнут кураж свой выказывать!
Мужики ругались, крыли полицейских матом, в спешке запрягали коней. Стучали дуги, оглобли, позвякивали узды.
Поля вышла за ворота. Где же он, черт его подери, этот тогурский ямщик Ефим Власов? Пора бы уже и подъехать. Ранний вечер кончается, и потемки тоже, месяц взбирается на небо все выше и выше и светит уже так, что иголку можно в сене искать.
Надо как-то перехватить его здесь. Иначе попрется ямщик в дом, а там, чего доброго, начнут спрос да расспрос с него.
— Вон ты где, девка! А я тебя в доме ищу, — услышала Поля позади себя голос. Обернулась, а перед ней стоит сам Ефим Власов. Он небольшого роста, ладный, крепкий. Полушубок под опояской, а за опояску ременный бич заткнут. Шапка сдвинута на затылок. Шея шарфом повязана. На ногах не пимы — бродни с толстым чулком, вывернутым на кромку высоких голяшек.
Пимы в пути сушить необходимо, в сырых пимах загибнешь, а на ином постоялом дворе к печке не подойдешь, не то что сушкой обутки заниматься. Куда удобнее в большой дороге в бродешках!
— Здравствуй, дядя Ефим! А я уж побоялась: приедешь ли? А тут видел, сколько их нагрянуло? — шептала Поля.
Блеснули в сумраке бойко и озорно глаза Ефима:
— Ты чо, девка! Пообещал ведь куму твердо. А я, вишь, в хвост полицейским пристроился. Обгонять побоялся: могут еще запретить. В Нарым их становой везет. Обучать будет, как на двуногих зверей ловчей охотиться. Ну, пусть себе обучает, а мы проживем! — Ефим задорно рассмеялся, но вмиг стал серьезным, строго спросил: — А где седок-то? Пора нам трогаться.
— Приведу сейчас в проулок.
— Ляжет в сани, закутается в доху, сенцом прикрою — и айда!
Подводы одна за другой потянулись из двора. Лениво шагали приуставшие кони. Угрюмо чернели на облучках невыспавшиеся мужики.
Поля кинулась в один конец двора, в другой. Гаврюха как провалился. Нашла его возле амбара. Он прижался к стене и заметно уже дрожал.
— Пошли скорее! — нетерпеливо позвала Поля.
— Приехал! — воскликнул Акимов и, перепрыгивая через сани, обходя короба, заспешил за Полей.
Ефим был уже на месте с конями. Сани просторные, полозья по-нарымски широкие, как лыжины.
На таких полозьях сани устойчивы на раскатах, легки, а если снегопады вдруг прикроют дорогу, на них опять же беды нету, кати себе. Хороши нарымские сани и для езды по снежной целине: держат груз, как нарты, не зарываются в сугробы до головок.
Кони у Ефима запряжены "гусем". Коренной конь, тот, что в оглоблях, длинноногий, поджарый, тонкошеий, сразу видно — из рысаков. Впереди, в постромках, конь светлой масти и ростом пониже, поприземистее, но, судя по мослакастым ногам, подобранному брюху, резвый, упорный в беге.
Только подошли к саням, Ефим раскинул собачью доху, набросил ее на плечи Акимова.
— Ложись, паря, зарывайся в сено, теплее будет.
Акимов утонул в дохе, повалился в сани, тяжело ворочая замерзшими губами, сказал:
— Прощайте, Поля! Спасибо вам и за осень и за 8иму.
— Счастливой дороги до самого конца, — сказала Поля, жалея, что не может пожать Гаврюхе руку.