вы, превозмогая себя, будете, словно невзначай, брать с полки книгу, наугад открывать ее и пробегать глазами страницу-другую, не очень-то вдаваясь в смысл прочитанного.

И тут самое время поделиться с вами вторым моим правилом. Если вдруг, пробежав глазами несколько строк, вы наткнетесь на что-то мало-мальски вразумительное, остроумное, информативное, считайте, что вы напали на след. Допускаю: находка в конечном счете окажется недостойной вашего внимания, но это станет понятно уже на первой странице. Если же книга недурна и вам к тому же нечего больше делать, попытайтесь ее прочесть. Всю целиком читать не обязательно.

Третье правило: выбирайте книгу по ее внешнему виду. По обложке, заглавию и, в особенности, по шрифту и бумаге. Даже хорошая книга, какое-нибудь классическое произведение вроде «Сказки бочки», будет читаться еще лучше, если у нее крупный шрифт, добротная толстая бумага и большие поля. Именно по этой причине люди, в книгах разбирающиеся, предпочитают издания конца восемнадцатого века.

Четвертое правило: книга, которую вы лениво листаете, уговаривая себя ее прочесть, должна быть написана на вашем родном языке или же – на худой конец – на древнегреческом или латыни. Как правило, мы либо недооцениваем, либо переоцениваем книгу, написанную на иностранном языке, и, что того хуже, идем на поводу у их авторов, после чего вместе с миллионами читателей, владеющих, на свою беду, иностранными языками, тонем в трясине литературного снобизма.

Вы, вероятно, думаете, что список моих правил исчерпан. Но нет – напоследок хотелось бы вступить в спор с самим собой. Есть одна книга, за которой я всегда охочусь, которую всегда открываю с неизменной радостью. Очень рекомендую последовать моему примеру. Есть только одна книга, которую я постоянно высматриваю на полках книжных магазинов, узнаю с первого взгляда среди тысяч названий, будь то в каталоге, напечатанном микроскопическим шрифтом, или в безбрежном море рецензий. И это – книга, выпущенная моим идейным противником. Написанная в защиту всего того, что мне глубоко ненавистно.

Такое сочинение особенно привлекательно, если оно носит академический характер. Оно доставит вам особое удовольствие, если будет скучным, плохо и неряшливо написанным, абсурдным по содержанию. Хватайте такую книгу обеими – нет, двадцатью! – руками. Проверяйте сноски. Подчеркивайте опечатки. Выписывайте в отдельную тетрадку все ошибки, пробелы в знаниях, противоречия. Это – аппетитнейшее из блюд. Вкусное и питательное. Вечный бой! Прародитель всего сущего, как мне воздать тебе должное? В сравнении с тобой меркнут превратности любви, псовая охота, плаванье под парусами, страстные объятья; хорош ты даже здесь, в затхлом мирке типографской краски.

Из Священного Писания я почерпнул фразу, подтверждающую правильность моего суждения. Из многочисленных риторических пожеланий, которыми изобилует эта замечательная книга (и которые призывают к любви, миру, справедливости и, если вы в изгнании, к родной земле), нет ни одного, что громче, настойчивей отозвалось бы в человеческом сердце, чем сей громогласный призыв: «Пусть же враг мой напишет книгу!»[424] С радостью сообщаю, что такое порой случается.

Разговор с кошкой

На днях я зашел на станции в бар и, заказав пива, сел за пустой столик в углу поразмышлять наедине с самим собой о трагическом одиночестве человеческой души. Свои размышления начал я с того, что попытался себя утешить: в своем одиночестве я, дескать, не одинок, однако вскоре понял, что ничего у меня не получится, – сердцу этих утешений было явно недостаточно. Скорее всего, я нашел бы в конце концов какой-нибудь менее банальный аргумент, но тут судьба (а может, счастливая звезда) послала мне рыжую пушистую кошку.

Если справедливо, что у каждого народа такие кошки, каких он заслуживает, то англичане, вне всяких сомнений, кошек заслужили – на всем белом свете не найдется кошек более процветающих и дружелюбных, чем кошки английские. Но эта кошка даже по английским меркам была на редкость хороша собой и благодушна – исключительно благодушна. Она вознеслась мне на колени, устроилась поудобней и изящно и вместе с тем робко, словно здороваясь, протянула мне свою правую переднюю лапу, повела на меня глазом, светящимся озорной и в то же время невинной любовью, и улыбнулась в усы чему-то своему.

На такое поведение не мог бы не отреагировать даже самый застенчивый мужчина. И я отреагировал. Я даже позволил себе погладить Аматею (сие видение явилось мне под этим именем), и, хотя начал я ее гладить почтительно, как принято вести себя с таинственными незнакомками, очень скоро почтение сменилось нежностью: я обрадовался, что у меня нежданно появился друг, – да, оказывается, даже здесь, на конечной станции, можно завести друзей. От ласки я перешел (как полагается) к делу и сказал:

– Аматея, красивейшая из кошек, почему, скажи, удостоила ты меня своим вниманием? Ты признала во мне друга всего, что дышит и движется, или ты точно так же, как и я, страдала от одиночества, хотя, насколько я понимаю, ты находишься неподалеку от своего дома, от всего, что тебе близко и дорого? Или же в сердцах животных, как и в сердцах некоторых представителей рода человеческого, сохранилась еще жалость?

Чем, скажи, ты руководствовалась? А может, зря я задаюсь этими вопросами? Может, следовало бы принимать твое благодеяние молча, как дар небес?

На все эти вопросы Аматея отвечала громким урчаньем; она прикрыла глаза, дав этим понять, что наша встреча доставляет ей неизъяснимое наслаждение.

– Мало сказать, что я польщен, Аматея, – продолжал я в ответ на ее нежное урчанье. – Я утешен. Я ведь и помыслить не мог, что в мире осталось хотя бы одно живое, да к тому же столь ослепительно красивое, существо, которое было бы способно на чувство бескорыстного товарищества. Ты обращаешься ко мне без слов, и это весьма похвально, ибо в словах – источник всех наших разногласий, истинная же любовь бессловесна. Так, по крайней мере, написано в одной книге, Аматея, которую я на днях перечитывал. Но уверяю тебя, в этой книге ни слова не говорилось о тех жестах, что лучше всяких слов, и о той нежности, с какой я продолжаю ласкать тебя со всей благодарностью своего бедного сердца.

На это Аматея ответила легким, но вовсе не надменным кивком головы, после чего вновь свернулась калачиком в полном благорастворении.

– О прекраснейшая Аматея, многие восхваляли тебя, пушистейшая из пушистых, прежде чем к сему хору славословий присоединился я. И многие еще будут восхвалять тебя, причем некоторые – на одном с тобой языке, когда меня уже не будет с тобой рядом. Но никому не дано оказывать тебе должное с большей искренностью, ибо нет на свете человека, который знал бы лучше, чем я, что у кошки четыре