Если человек – часть биосферы, то и животные не совсем чужды социальности. Есть такое понятие: общественные животные. Волки, бараны, морские котики, львы, сурикаты, лемуры, многие виды обезьян, наконец, пчелы и муравьи создают социальные организмы, иногда примитивные, иногда очень сложные. Ученые давно изучают эти сообщества животных и уже не первый десяток лет спорят о том, можно ли их сопоставлять с человеческим обществом. По-видимому, можно. Не случайно во второй половине XX века даже появилась новая наука – социобиология.

Этнос для Гумилева – форма существования вида Homo sapiens, но это не значит, что этнос – совершенный аналог муравейника или стаи: «Как человек отличается от прочих позвоночных, а он отличается радикально, так этносы не похожи на коллективы других животных».

В стае есть вожак – лидер, есть его приближенные, есть что-то вроде оппозиции (молодой самец, претендующий на власть), есть слабые – их допускают к разделу добычи в последнюю очередь. Противопоставить «сознательные» поступки человека инстинктивным действиям животных нельзя, потому что и люди часто действуют под влиянием инстинктов. Если сомневаетесь, понаблюдайте хотя бы за фанатами на стадионах. Животные, со своей стороны, нередко проявляют почти человеческую сообразительность, а их поведение иногда кажется разумным. Я сам был свидетелем замечательной сцены. Большой и сытый пес долго наблюдал за худым, изможденным и, по-видимому, голодным солдатом, что-то прикидывал, и в конце концов принес солдату большую кость: мол, поешь…

Лев Гумилев по сути был просто более последовательным материалистом, чем его противники – этнографы-марксисты. Природа и общество у него едины, точнее, общество – тоже часть природы.

В одном из интервью Гумилев рассказывал, как он объяснял сущность своих воззрений академику Трухановскому, главному редактору журнала «Вопросы истории»: «Человек имеет дело с четырьмя оболочками земли: атмосферой, литосферой, гидросферой и биосферой. По литосфере мы ходим, атмосферой мы дышим, гидросфера пронизывает каждую клеточку нашего организма, а биосфера – это мы сами».[40]

Дискуссия в журнале «Природа» открыла два слабых места в теории Гумилева. Прежде всего, регионы этногенеза. Гумилев нанес на карту только шестнадцать регионов, где когда-либо складывались новые этносы. Гумилев считал, что благоприятные условия для этногенеза существуют только на стыках ландшафтов, где есть плавный переход между, скажем, горами и равниной, лесами и степью. Позднее он попытается свою точку зрения обосновать получше. В «Этногенезе и биосфере» он пишет не только убедительно, но и художественно:

«Далеко не всякая территория может оказаться месторазвитием (этот термин Гумилев заимствовал у П.Н.Савицкого. – С.Б.). Так, на пространстве Евразии на всей полосе сплошных лесов – тайги от Онежского озера до Охотского моря – не возникло ни одного народа, ни одной культуры. Все, что там есть или было, принесено с юга или с севера. Чистая, сплошная степь тоже не дает возможности развития. Дешт-и-Кыпчак, т. е. половецкие степи от Алтая до Карпат, — место без Genius loci. Монотонный ландшафтный ареал стабилизирует обитающие в нем этносы, разнородный – стимулирует изменения, ведущие к появлению новых этнических образований».

Допустим, всё так, но ведь Гумилев в своей карте не придерживается выдвинутой им же самим идеи, на что обратил внимание даже друг Гумилева Юрий Ефремов. В обширной и очень благожелательной статье Ефремов все-таки заметил, что Гумилев подошел к делу поверхностно: «Спорным выглядит утверждение, что в Северной Америке "бескрайние леса и прерии не создают благоприятных условий для этногенеза". Почему же лесостепь на стыке этих лесов и прерий оказалась бесплоднее евразийской лесостепи? Какого разнообразия не хватило Америке? На карте полуостров Индостан – белое пятно, хотя влажно тропические леса соседствуют здесь с лесами муссонными сухотропическими и саваннами…».

На карту Гумилева не попали Северный Кавказ и Закавказье, хотя там природа как раз чрезвычайно разнообразна, а «стыки ландшафтов» встречаются сплошь и рядом. И даже ландшафт Дешт-и-Кыпчака не такой уж «монотонный». Еще в одном из самых первых писем (1 января 1957 года) Петр Савицкий критиковал эту идею Гумилева: «…мне кажется, что и в вопросах этногенеза месторазвитий было больше. Нынешний Казахский "мелкосопочник" (с высотами до 1500 метров и выше: массив Кызылрай – 1559 м), с его лесами и водами. Между тем своими словами о половецкой степи "от Алтая до Карпат" Вы лишаете и его "гения места". А Улатау, одна из "сокровищниц" Казахстана! А Мугоджары! А горы (Богдо и др.) над Астраханскими озерами! Всё это – заповедники степного мира, не только месторазвития вообще, но и этноместоразвития, места с "гением места!"»

Если быть последовательным, то к «пригодным» для начала этногенеза ландшафтам надо отнести большую часть суши, ведь обширные и совершенно «монотонные» ландшафты встречаются редко.

На самом деле у этой вроде бы научной идеи Гумилева основания скорее биографические. Гумилеву просто нравилось жить там, где сочетались ландшафты. Даже лагерная жизнь в местах живописных и разнообразных казалась легче. Гумилеву нравился Норильск, расположенный как раз на стыке тундры и лесотундры, но северная тайга в бассейне Нижней Тунгуски казалась совершенно безрадостной. Монотонные степи под Карагандой (Песчанлаг) и Омском (Камышлаг после 1953 года) нравились гораздо меньше живописных предгорий Алтая (Камышлаг до лета 1953 года).

Виктор Козлов в своей первой антигумилевской статье обратил внимание на еще одно слабое место теории этногенеза. Жизнь далеко не всех этносов умещается в отмеренные теорией сроки. В самом деле, китайцы существуют уже пятое тысячелетие, евреи известны с середины второго тысячелетия до нашей эры, японцы последние 150 лет совершенно не напоминают «старичков» мемориальной фазы этногенеза (Гумилев датировал начало их этногенеза VI веком нашей эры). Все это современные и весьма динамичные народы. Верна ли теория?

На одном интернет-сайте недавно встретил стишок:

Сомнительно, чтобы и сам Гумилев «ответил, на какой стадии подобного развития находились, например, двести лет назад японский и китайский этносы и на какой стадии они находятся в настоящее время», — писал Виктор Козлов.

А ведь и правда – не отвечал. Юрий Ефремов вспоминал, что не раз спрашивал Гумилева: связано ли обновление Мэйдзи и «последующая агрессивность японцев» с пассионарностью, но тот всегда отмалчивался. Возможно, Гумилев просто боялся ошибиться из-за «аберрации близости», когда события на самом деле малозначительные представляются современнику чем-то грандиозным.