Принц заморский тебя не возвел на нечистое ложе.

Ты одна. Ты со мной. Ты, как платье,

Плотно меня облекла. Моя радость.

* * *

И теперь

Я люблю те глаза.

Они веселы были и полны печали,

И тени пушистых ресниц я люблю, тоже полные ласки.

Я люблю аромат тех единственных уст,

И волос ее тонкий дымок,

И веселое, тонкое пенье браслетов.

* * *

И теперь

Помню я, как менялось лицо,

Как ты нежно делила мой пламень. Мы единою были душой…

О, я знаю любовные игры служительниц Рати.

На закате луны я их видел.

Истомленные, в зале, обитой коврами,

Тотчас они засыпали и все забывали.

Филис Мэй рыдала в голос, когда он кончил, и сама Дора утирала слезы. Хейзла так очаровали звуки, что в смысл он не вникал. И на всех нашла легкая мировая скорбь. Каждому вспомнилась давняя любовь, каждому – недавнее свиданье.

Мак сказал:

– Ух, Господи, хорошо-то как. Помню, одна девчонка… – И он не кончил.

Все наполнили стаканы и затихли. Вечер соскальзывал в русло нежной печали, Эдди пошел в кабинет, отбил чечетку, вернулся и сел. Вечер уже клонило к концу, ко сну, когда на лестнице раздался топот. Кто-то орал:

– Где девочки?

Мак встал, почти осчастливленный, и быстро прошел к двери. И улыбка радости осветила лица Хьюги и Джона.

– Каких вам девочек? – любезно осведомился Мак.

– А чего? Нам надо в бардак. Шеф говорит, тут.

– Ошибаетесь, мистер. – У Мака был радостный голос.

– Ага, а кто ж тогда эти дамочки?

И они вступили в битву. Это была команда с рыболовного судна из Сан-Педро, добрые, сильные, веселые, закаленные в битвах ребята. Первым же натиском они прорвались к гостям. Девушки Доры сняли туфельки и держали за носки, чтоб бить противников по головам острыми каблучками. Дора побежала на кухню и вернулась, грозя мясорубкой. Док тоже наслаждался. Он молотил во все стороны шатуном с поршнем от «чалмера» 1916 года.

Славная была битва. Хейзл споткнулся и, пока поднялся на ноги, дважды схлопотал по морде. Печка-франклинка с грохотом рухнула на пол. Оттесненные в угол пришельцы защищались тяжелыми книгами, попадавшими с полок. Но постепенно их оттуда изгнали. Разбили два окна на фасаде. Элфрид услыхал через улицу шум и внезапно атаковал врага с тыла своим излюбленным оружием – ракеткой от пинг-понга. Дерущиеся спустились с лестницы, на улицу и дальше – на пустырь. Снова дверь лаборатории повисла на одной петле. Доку порвали рубашку, поцарапали в кровь сильное, сухопарое плечо. Неприятель отступил уже до середины пустыря, когда раздалась сирена. Поздравители Дока только вернулись в лабораторию, закрыли сломанную дверь и потушили свет, как подоспела полицейская машина. Но фараоны остались с носом. Гости сидели в темноте, посмеивались и пили. Из «Медвежьего флага» пришла свежая смена. Тут уж поднялся дым коромыслом, пошла настоящая гульба. Полицейские вернулись, заглянули, прищелкнули языками и остались. Мак с ребятами использовали полицейскую машину для поездки к Джимми Брачиа за вином, и Джимми Брачиа тоже приехал. Шум несся по всему Консервному Ряду. Вечер имел все достоинства мятежа и ночи на баррикадах. Команда с рыболовного судна из Сан-Педро скромно прокралась обратно и присоединилась к гостям. Их приняли с заботой и любовью. Одна женщина в пяти кварталах от лаборатории хотела из-за шума вызвать полицию, но никого не застала. Полицейские сообщили, что у них украли машину, потом они нашли ее на набережной. Док сидел на столе, поджав ноги, улыбался и отстукивал пальцами по колену. Мак занимался индийской борьбой с Филис Мэй. А свежий морской ветерок задувал в разбитые окна. Вот тогда кто-то поджег двадцатипятифутовую нитку шутих.

XXXI

Молодой суслик, в расцвете сил, обосновался в зарослях мальвы на пустыре Консервного Ряда. Место он выбрал отличное. Густые зеленые стебли тянулись вверх, свежие и роскошные, и, вызревая, соблазнительно клонили головки. И для норы земля самая подходящая – черная, мягкая и хоть и песчаная, но не крошилась и не засыпала проходов. Суслик был толстый, гладкий, в защечных мешках всегда вдоволь еды, ушки аккуратные и хорошо поставлены, а глаза – черные, как головки старомодных булавок, и такого же примерно размера. Передние лапы – лапы копателя – были у него на редкость сильные, светлый мех на груди – на диво пушистый и мягкий, а мех на спине темно лоснился. У него были длинные загнутые желтые зубы и коротенький хвостик. Словом, красавец суслик и в самой поре.

Он добрался сюда по суше, облюбовал и заложил нору на пригорке, чтоб смотреть сквозь стебли мальвы, как по Консервному Ряду идут машины. Он видел ноги Мака и ребят, когда те шли по пустырю во Дворец. Он вкопался в угольно-черную землю, и место ему еще больше понравилось, потому что под почвой лежали большие камни. И просторную кладовую он вырыл под камнем, чтоб не осела, какие б ни лили дожди. Тут можно обосноваться и без конца выводить потомство; и нору можно копать и копать во все стороны сколько угодно.

В одно прелестное раннее утро он впервые высунул морду из норы. Сквозь стебли цедился зеленый свет, и первые лучи солнца падали в нору и грели, и суслик наслаждался.

Выкопав кладовую, четыре запасных выхода и водонепроницаемую комнату на случай потопа, суслик стал запасаться. Он сгрызал только безукоризненные стебли и точно подравнивал, а потом стаскивал и складывал их в кладовой так, чтоб не сгнили и не скисли. Наконец суслик вздохнул спокойно. Вблизи никаких садов, никаких ловушек. Кошек, правда, хватало, но они объедались рыбьими головами и кишками с фабрики и думать забыли об охоте. Песчаная почва быстро впитывала воду, и в норе не разводилась сырость. Суслик трудился, трудился и доверху набил кладовую. Тогда он сделал еще маленькие боковые комнатки для детей. Пусть через несколько лет тысячное потомство расползается во все стороны от родного очага.

Но время шло, и суслик уже терял терпенье, потому что самка все не являлась. По утрам он сидел у входа и пищал проникновенно, доходчиво, хоть недоступно людскому слуху. А самка не являлась. Наконец, весь потный, он двинулся через полотно и дальше, пока не набрел на другую сусличью нору. Он зазывно запищал у входа. Он услышал шорох и почуял самку, и