от этих «варварских обычаев». Стаутон мог задаться целью доказать, что Новая Англия не «место, где никто не понимает и мало кто пытается понять законы и методы Англии», как выражался Андрос [109]. Им было что терять и очень хотелось исправить репутацию бунтовщиков. Направлять гнев народа в нужное русло – важное умение: люди, которые сбросили с трона деспота, не имели желания встречаться с разъяренной толпой. Как предупреждал смещенный чиновник доминиона в 1689 году, те, кто убрал Андроса, «похожи на юных заклинателей, вызвавших дьявола, с которым теперь не могут справиться» [110]. Разумеется, новоанглийское духовенство в свое время продвигало сказку о другом, более раннем безжалостном захватчике, в красном камзоле и со зловещими планами, который, как говорили, глумился: мол, пуритане «годятся только для того, чтобы смести их с лица земли» [111]. Теперь они просто передали это «звание» шайке ведьм, мечтающих установить «пожалуй, более отвратительный культ Сатаны, чем мир когда-либо видывал» [112]. Им не требовалось придумывать эту историю, они просто в ней участвовали. Процессы позволяли вывести пятна позора с их одежд.

Духовенство не могло оказать значимого сопротивления разгулявшемуся правосудию. Все знали, что священники раздували мехи мятежа против прошлой администрации, что проповедовали восстание, что ловко подстегивали толпу [113]. Они не могли теперь подложить свинью правительству, которое сами ценой больших усилий привели к власти. Оправдывать суд означало оправдывать новую хартию: они тоже желали показать себя в лучшем свете не Бостону, но Лондону, на который Мэзер нацеливал свои «Чудеса». Три года анархии и пять лет правления доминиона стоили им весьма дорого. Более того, судьи были их покровителями и спонсорами, именно они выплачивали пасторам жалованье. Пасторы, как и все остальные, оказались застигнуты колдовским кризисом врасплох [114]. Зато кризис позволил им доказать, что Господь делает особую ставку на Новую Англию. Их земля, должно быть, чрезвычайно важна, раз Сатана так упорно пытается ее разрушить! Нападение на Салем давало молодому священничеству возможность показать, чего оно стоит во вселенской битве. Оно также подтверждало правдивость пророчества: вот она, буря перед широко разрекламированным тысячелетним покоем – последний, решающий бой с дьяволом.

При всех многочисленных днях поста в 1692 году, при всех его предупреждениях об опасности признания призрачных свидетельств, применения пыток и испытаний касанием, при всем его заламывании рук Коттон Мэзер не мог бы назвать атаку ангелов зла нежеланным событием. В одном документе 1693 года, не предназначенном для глаз общественности, он дает, возможно, свою самую откровенную оценку эпизода. Конечно, это было ужасное проклятие. С данным предложением Мэзер долго сражался – оно все в кляксах и исправлениях. Но что дал салемский кризис? Никто из почтенных, имевших вес граждан не скомпрометирован. «Живые картины ада» разбудили многие души – особенно молодых людей обоих полов [115]. Мэзер знал, что бедствия всегда приводят людей в церковь: говоря евангельским языком, мало что может соперничать с землетрясением. «Дьявол ничего не добился, – выводил Мэзер, размышляя о кризисе, – но Господь удостоился похвал, Христос обрел последователей, Святой Дух – храмы, Церковь – пополнение, а людские души получили вечные блага». Пересматривая свою позицию по собственной вовлеченности в действо, он немного красуется: «Я не так тщеславен, чтобы считать, что моя мудрость или добродетель внесли лепту в улаживание конфликта, но, справедливости ради, скажу: я этому улаживанию не помешал». Всякая неловкость из-за того, что ему не удалось остановить процессы, испарилась. Единственное, что он порицал, – нападки на его репутацию.

«Вопросы и ответы колдовства», советы нью-йоркских пасторов, петиция Мэри Эсти и страшная смерть Джайлса Кори, вероятно, помогли покончить с колдовским кризисом. Но верно и то, что по мере увеличения числа жертв ужас все ближе подбирался также к парадным дверям власть имущих. И когда наконец подобрался вплотную – пути назад уже не было. (Скептик Роберт Калеф возносил хвалу человеку, обвинившему миссис Фипс [116].) Вину нельзя было распылить по такому огромному количеству адресов. Мистификация уступила смиренному чувству стыда. Неизвестно, кто на самом деле услышал мудрые, хотя и непрошеные слова Томаса Брэттла: к октябрю уже слишком многие вовсю вспоминали (или выдумывали) обиды двадцатипятилетней давности, чтобы иметь возможность обвинить кого-нибудь еще. Прочно укоренившись, колдовство магнетически воздействовало на любую искру раздражения, страха, неприязни, непонятности, оскорбления; в округе Эссекс было столько же ненависти и жажды осуждения, сколько шелудивых псов и свиней-воровок. Общество упоенно включилось в игру, лупя по воздуху палками, рапирами и дубинками, восхищаясь пролетавшими по молельне мотыльками, разнося старые сказки, обросшие новыми слухами и новыми выдумками. У всех имелись свои причины.

Колонисты не замечали иронии в том, что они, бежавшие в Америку от вмешательства в их жизнь светских властей, теперь сами подвергали друг друга такому же насилию, за которое осуждали королевских чиновников. Так же верно было, что объятия веры, необходимые для поддержки церкви, на самом деле лишь раздирали ее на части: чудесные истории, собираемые во имя подтверждения особого статуса Новой Англии, в итоге ее подкосили [117]. Политические соображения перевешивали любые другие – и именно политические соображения произвели на свет «Удивительные знамения» и «Памятные знамения». Рассказ Мэзера о колдовстве неотделим от его рассказа о жизни Фипса: власти верили, что они защищают не оперившуюся еще администрацию. Они подхватили что-то вроде аутоиммунного заболевания, развернув против себя те самые пики ярости, которых так боялись. В 1692 году не было преступников и не было последствий. Только маленькая сверхъестественная фигурка продолжала маячить на месте преступления[179] [118]. Во всяком случае, одна загадка в Салеме разрешилась: дьяволу совершенно точно необходимо сознательное согласие человека сотрудничать с силами зла.

Колдовство действительно всколыхнуло потерявшее веру вялое поколение, хотя и иначе, чем ожидало духовенство. Когда чары рассеялись, потоком взаимных упреков смыло плодородный слой веры. Лидеры Массачусетса никогда больше не обратятся к церкви за советом. Не будет больше и намеков на сборище ведьм или воздушное происшествие. Что касается фантомных французов и индейцев, к 1698 году нарядно одетые захватчики будут считаться агентами Сатаны, «демонами в форме вооруженных индейцев и французов» [119]. Лучшие умы Эссекса продолжали верить, что индо-французские силы все-таки неким образом вовлечены в колдовской замысел. Больше они никогда не появлялись, а тихо и незаметно сошли на нет, как незабываемая сцена из прочитанной в детстве книги, которую вы так и не смогли отыскать, когда выросли.

12. Длинный шлейф печальных последствий [1]

Люди погнались не за тем кроликом [2].

Дональд Рамсфельд

Примерно половина пострадавших девочек выросли, нашли мужей и родили детей, хотя и не обязательно