Я, конечно, любила его, но не настолько, чтобы предавать своего благодетеля. Я никогда не рассказывала ему о галерее в нижнем подвале и о сокровищах, которые Франк берег для Алисы.

Франк угощал Теобальда старым вином и сигарой, а я улыбалась в полумраке. Ради моих прекрасных глаз двое мужчин, которых я любила больше всего на свете, собрались здесь. Счастье было здесь, в этой пещере, превращенной в бункер для киномана, и я забывала о том, что все здесь ожидало Алису, забывала и о фильме «The Lady from Shanghai», о кампари, принесенном Луиджи, и только смотрела на своих мужчин. У любви было два лица. Немолодое и усталое было более привлекательно. Отблески то ярко освещали профиль Франка, то снова погружали его лицо в темноту. Теобальда я полюбила за один-два жеста и несколько словечек, принадлежащих только ему, но ведь человека можно любить за такие мелочи, так что никто не бросит в меня камень.

Луиджи отвозил нас на бульвар Распай в «мерседесе» патрона. Он отвечал на мои вопросы.

— По-моему, ему плевать на недвижимость. Если бы он узнал, что Алиса мертва, он бы все продал.

— А кто сказал, что она умерла?

— Разве вы верите в чудеса?

Теобальд обнимал меня, а я думала о просмотренном вечером фильме. Я с благодарностью думала о Франке: этот дьявол в человеческом обличье дал мне все, даже любовь.

В тот день, когда, думая, что обрадую его, я объявила, что мы с Теобальдом поженимся, все вдруг изменилось.

— Так вы всего лишь сентиментальная девчонка, — пробормотал Мелкий Бес.

В первый раз он посмотрел на меня холодно и высокомерно, как смотрел на остальных.

— Но вы же нас одобряли! — закричала я в огромном кабинете из стекла и стали.

— Когда любят, то не женятся, — прогремел перекупщик земли.

Он указал мне на дверь.

Я не сразу поняла, что это было начало конца.

Для Бертрана существует два типа женщин. Одни, полюбив своего отца, во всех мужчинах ищут его продолжение. У других же никогда не было отца, в прямом или в переносном смысле, и они хотят его обрести. К какому типу относилась Алиса? Стройная, с волосами до плеч, девушка походила на деда по отцовской линии — лионского аристократа.

Франк вряд ли стал бы Менеджером Года, если бы Алису не похитили, не изнасиловали и не задушили (предположения, по мнению Луиджи, вполне обоснованные). А вот если бы Мод была жива, я вряд ли стала бы писать «Князя Мира». Что до Иветты, то она была скорее женщиной, чем матерью. И женщиной чрезвычайно холодной. Ее голос, предупреждая о ее присутствии, замораживал во мне кровь: отсюда шли все мои несчастья. Иветту надо было завоевывать, как крепость, но стены этой крепости окружал десятиметровый ров, а мосты всегда были подняты. Для Шарля и Лилли этот айсберг таял: она превращалась в медовую стрекозу.

Из-за моей болезни Иветта потеплела. Цитадель не сдается — об этом нечего и мечтать, слишком поздно, — но она стала меня жалеть. Мой рак тронул ее, хотя она и не знает причины его возникновения.

Все матери ядовиты. Родные или приемные, они имеют только одну власть — власть Святой Матки. Вопрос решается их знаменитым инстинктом. Однако наличие материнского инстинкта не всегда гарантировано: у одних женщин он есть, у других его нет. Печать матери неизгладима и необратима. Будь ты внутри или вне утробы, мать ранит, мать колет, а отец зализывает раны, от этого можно умереть потом или на месте.

Я — за поражение матерей и победу дочерей.

В Бурдоне мы встречаемся только на чьих-нибудь похоронах. Двойняшки так предупредительны с Северином и Иветтой, что я вижу пропасть, которая нас разделяет. Мои отец, мачеха, Шарль и Лилли держатся дружно на ужинах, кладбищах и в церквях. Святое семейство остается сплоченным и за трапезой, после церемонии. За столом родственник произносит поминальную речь, все смахивают слезы, я не разделяю их горя, у меня есть свое. Смерть сплачивает наши ряды. Представить невозможно, как мы любим друг друга у похоронного катафалка и на выходе из церкви.

Приемные или нет, гомо- или гетеросексуальные — все семьи патогенны. Моя была такой сверх всякой меры, и на это отреагировало мое тело: оно сделало из мухи слона.

На улице Томб-Иссуар я чувствую, что Париж охватило странное оцепенение. Красные трубы ровно выстроились на крышах, небо неподвижно. Не слышно ни машин, ни голосов. Рождество идет со всеми своими атрибутами. Рождество напоминает мне, что у меня нет семьи и что семья — это святое. Рождество убивает меня. Мне не хватает моей груди-соседки, а еще больше — жизни, которая приходит с ней. Работа и любовь — их укусы я еще не забыла. Жить — значит управлять дирижаблем: чтобы сохранить высоту, надо постепенно выбросить все, даже часть себя.

По воскресеньям и праздничным дням в этом оцепенении есть что-то от смерти, но в Рождество будто бы любовь изливается в тишине. В окнах свет гирлянд. Женщина вешает на балконе бумажное сердце. Рождество для живых. Больных не зовут на праздник — я праздную его с моим раком.

Меня опять рвет: медсестра только что сделала мне укол, убивающий яичники. Стерилизация, сколько преступлений совершается твоим именем!

У меня нет никаких планов на будущее, кроме как отплатить злом за зло. Пришла зима, мне холодно. В Рождество все сильнее любят друг друга, а у меня есть только моя ненависть.

После двадцати лет Франк открыл мне секрет. Его отец, Ален Мериньяк, лионский промышленник, владевший десятком зданий, был сначала сторонником генерала Петена, а потом коллаборационистом. «Несчастный случай на охоте», стоивший ему жизни после Освобождения, выглядел вполне логично, если верить в возмездие.

«Я его все равно не любил», — как-то признался мне Франк, и это меня ничуть не удивило. Разве спекулянт любил кого-нибудь, кроме Алисы? Когда-то мне казалось, что меня тоже.

Когда Франк счел меня достойной, он официально объявил о моем удочерении. В «Икре Каспия» он устроил вечеринку. Его друзья дарили мне позолоченные драже. Мы выпили несколько литров кампари-соды, пятьдесят бутылок водки и поглотили немало килограммов белуги. «Ты моя самая любимая на Земле и среди звезд Вселенной!» — повторял мой покровитель в такси, которое отвозило нас на бульвар Сюше (Луиджи в это время был на своей ферме). Я была счастлива.

Большая голова с короткими волосами припала к моему плечу, Франк заснул. Я с закрытыми глазами целовала ему руку. Я много выпила, но, несмотря на головокружение, вспомнила стихотворение Вольтера «Светский человек»:

На бульваре Сюше я помогла прислуге, заменявшей Луиджи, перенести хозяина на кровать под балдахином. На ночном столике стояли фотографии Алисы. Она походила на Санду из «Сада Финци-Контини». У нас было только одно общее — черные глаза.