Среди простыней с его вензелем голова моего благодетеля походила на голову огромного младенца. Гладя пылающий лоб приемного отца, я наклонилась, чтобы поцеловать его в губы. От Франка пахло алкоголем, но, странное дело, мое желание обострялось отвращением, которое иногда он во мне вызывал. Мне хотелось поднять простыни и скользнуть к этому странному папе.

«Он омерзительный, но очень привлекательный», — шепнула служанка, когда мы выходили из спальни.

* * *

Элка подумывала: а не завести ли любовника, может, это остановит смерть? Но она прекрасно знала, что любой нормальный мужчина, увидев, как ее протез падает на кровать, убежит без оглядки. Показываться голой после стараний Круэллы и всех остальных операций — значило пополнить армию импотентов.

— Это проблема, и ее надо решать, — повторяла докторша из Питье-Сальпетриер (раковый корпус), холодно объявив Элке, что надо выбрать между смертью и потерей груди. Элка не хотела ни того ни другого, и это очень озадачило докторшу. А что, разве больные раком аплодируют, когда дама с седым пучком заставляет их выбирать между смертью и увечьем? В каком-то смысле это мини-выбор Софи: «Грудь или жизнь!»

Пока женщина в белом объясняла Элке серьезность положения, та думала о тысячах ненужных упражнений, тайно проделываемых в ванной каждое утро. Жалкая суета! Смешные меры предосторожности! Боишься, что груди опадут, а оказываешься одногрудым циклопом! Она вспоминала Теобальда, своих любовников, их ласки, их поцелуи. Все, что, кроме кормления, составляет интимную жизнь грудей.

У них атласная кожа. Наслаждение наступает, если партнер умеет доставить удовольствие им. Она думала о вздохах и стонах, которыми женщина обязана сладкой муке. Прикосновение губ к соску, прикосновение среднего и указательного пальцев, чуть сжимающих выступающую плоть.

— Мадам, вы меня слышите? Я вам говорила, что после операции мы можем при необходимости реконструировать грудь; правда, эта область навсегда останется нечувствительной, — отчеканила докторша.

За тридцать лет хорошей и примерной работы в корпусе онкологии эта сварливая женщина с седым пучком видела всяких пациенток. И на Элку она смотрела с неодобрением.

Вертихвостки, которые не понимают, насколько опасен враг со свитой метастазов, засевших здесь или там, и которые зациклились на любви к своим сиськам, тогда как по корпусу рыщет Смерть, необычайно раздражали ее.

— В вашем возрасте это уже не так важно! — повторила докторша, кладя рентгеновские снимки Элки в конверт из плотной бумаги.

Глотая слезы, больная вдруг почувствовала стыд за свои сорок лет. Она постарела и даже не поняла этого. Старухе не нужны груди. Время вишен прошло, а Элка и не заметила, с головой погруженная в оплакивание юности и успехов.

Снаружи была зима, но слабое весеннее солнце пыталось пробиться сквозь облака. По аллеям Питье-Сальпетриер ходили практиканты в темно-синих пальто поверх белых халатов. Они по привычке улыбались Элке, просто так, бесплатно, потому что в Париже между мужчинами и женщинами существует такая чудесная вещь, как сексуальные отношения.

Элка медленно вышла из больничного корпуса, прижимая снимки к груди. Больной как бы отделен от мира, а больной раком — особенно. Рак — это второе имя смерти, а мужчины, улыбающиеся женщинам, живы. Отделенная от мира, при мысли о прошлых тревогах, касавшихся ее карьеры в сфере недвижимости, она улыбалась. «Самое плохое предположение всегда самое правильное», — повторял Франк.

Это ничуть не мешало ему ждать Алису.

Какая мерзость, этот рак! С тех пор как я живу с ним, достается всему моему телу, как и предвещала докторша из (не)богоугодного заведения Питье-Сальпетриер. Рак моментально старит вас! Благодаря научно запрограммированному исходу эстрогенов я старею не по дням, а по часам. Я — «Портрет Дориана Грея» наоборот. Если я выживу, то не буду иметь права на гормоны замещения или молодости, я вообще ни на что не буду иметь права. «Кризис среднего возраста», который так муссируется в женской прессе, я переживаю в ускоренном темпе. То, что женщины чувствуют в течение нескольких лет, я получаю за несколько месяцев. Рак — это игра в орлянку: орел — умрешь, решка — издохнешь. Обычно между сорока и пятьюдесятью годами женщины переживают свое лучшее лето. Для меня оно станет вечной зимой.

Быть женщиной — это не вопрос молочной железы или яичников, утверждают врачи. Быть женщиной — это состояние души. А если бы им удалили яички? Сохранили бы они уверенность в том, что быть мужчиной — это не вопрос детородных органов? Какой-то терапевт даже заявил мне с апломбом, что грудь — это не сексуальный орган. Идиот.

Мне так нравились мои груди-близняшки. Благодаря им мое тело выглядело гармонично. Я навсегда лишилась этой гармонии. Я завешиваю зеркало ванной белой простыней, и на том спасибо. Каждый раз, когда я раздеваюсь, мое безобразие поражает меня: это не простое, обычное, безобразие. Чтобы поверить, надо это увидеть. С одной стороны грудь, с другой — пустота, которая засасывает меня. Те, кто наводит порчу, пронзают жертв на расстоянии. Я — своя собственная куколка, я воткнула себе иглы прямо в сердце.

Поезд метро мчится на полной скорости, но смерть преследует меня. Она выглядит, как Круэлла, эта карающая рука Мериньяка, этот заплечных дел мастер. В приемной мисс Скальпель — плакат с ее изображением перед всеми ее альбомами: пронзительный взгляд, торчащие груди. Рак груди был ее хлебом и маслом.

В день ампутации, когда я семь часов ждала очереди на операционный стол, Круэлла вошла в мою палату. Ее украшения звенели, каблуки цокали. Она подняла простыню и обвела грудь черным маркером, нарисовав пунктир вокруг осужденной. «В оперблоке мне будет понятно, где резать!» — уточнила специалистка, высунув кончик языка от усердия.

Потом она велела мне встать, снять рубашку и повернуться лицом. Она была красива в голубом костюме, а я была страшна, как мой рак, вся в пунктире. «Быстро! Вы у меня не одна», — покрикивала Круэлла.

Она, что, боялась отрезать не с той стороны? Как будто превратившись в члена организации «Репортеры без границ», Круэлла размахивала своим фотоаппаратом. Я встала с койки и последний раз в жизни показалась полностью. Вооружившись «лейкой», Круэлла ходила вокруг меня, сужая круги. Меня обстреливали вспышки.

— Профиль! Анфас! Три четверти! Быстро! — орал мой полицай.

— Schnell[6],— мрачно передразнила я.

Круэлла прервала свой репортаж.

— Здесь и не такие крутые обламывались, дорогуша. Кем вы себя возомнили? Здесь вам не дворец. Выпендриваться не надо. Давайте. Анфас, профиль, повернитесь, правый профиль. Три четверти влево. И помалкивайте, а то я откажусь от вас.