У него было хорошее настроение. А я испортила. Решила спросить в лоб.

За ужином.

— Слушай, — сказала, — а не завести ли нам малыша?

Немая сцена. Окаменел с вилкой в руке. Столбняк.

— Что же, тебе это кажется чем-то противоестественным?

Зашевелился.

Я была совершенно спокойна, но тут он меня стал — настолько сам занервничал — стал меня успокаивать.

Заговорил о наших обязательствах и обязанностях, о сложном международном положении, о происках идеологических врагов, и о том, что война во Вьетнаме еще не окончена, и о том, что мы молоды еще и способны вполне потерпеть, и не надо спешить, и что те же американцы, например, вообще рожают, когда им под сорок, и это у них в порядке вещей, потому что думают о существенном — о карьере и всем таком.

Демагогия, ему не свойственная.

— О какой карьере, Володя? Какую ты мне все карьеру желаешь?

Нет, он хотел совсем о другом. Просто всему свое время, а мы не готовы. «Мы» — это всё, я так понимаю, прогрессивное человечество или, по крайней мере, наш Отдел во главе с генералом.

— Володя, а ведь ты пошлости говоришь. Тебе не идет.

Приумолк. Сообразил, что не очень красиво:

— Извини.

Извинила.

— Я ведь тоже не могу ишачить до старости. Как думаешь?

Ему не понравилось «ишачить». И «до старости» — тоже. Как же можно ишачить, если это любовь? И не до старости, а до гробовой доски.

Вот как? О любви заговорил. Любишь — не любишь. Оказалось, что любишь.

Ну а если любишь, какие проблемы? Все образуется. Надо лишь подождать. Чуть-чуть.

Он меня взял на руки и стал кружить по комнате, мурлыча, словно я маленькая-маленькая, а он большой-большой. И как будто это потолок вращался вместе с люстрой, а не мы, а мы в конце концов рухнули на ложе любви, на рабочее наше место, я и расплакалась.

Соображения же у нас (у него) такого рода. Ребенок — это очень хорошо. А два — еще лучше. Но год-полтора придется все-таки «поишачить» (он сказал «в свое удовольствие»). А там и свобода не за горами — или отпуск тебе декретный, или пенсия вожделенная[65]. Войны за эти два года как будто не предвидится, зато предвидится новая смена — подрастет, воспитается, натренируется. Здравствуй, племя, младое, незнакомое![66] Слабо верится, впрочем. Видела я этих девочек. Да он и сам не верит. Больше надежд на Всеевропейское совещание[67]. Глав государств. Соберутся же они когда-нибудь. Должно ж оно состояться. Состоится, и все изменится в мире. Во всем мире и в нашей жизни.

Словом — надо стараться.

Стараемся[68].

6 ноября

Глупая мысль. Очень глупая мысль. Вчера пришла в голову. Но сегодня она меня достает весь день — с утра. Навязалась — навязчивая.

Испугало вот меня что.

С точки зрения государства — его интересов, интересов Руководства Программы — Володьку необходимо стерилизовать. Вот тогда бы и с моими заморочками проблем не было бы.

А от меня этот факт скрыть — и шито-крыто.

Страшно сделалось. И глупо, и смешно, и страшно. Но спросила все-таки:

— Володя, они тебя не стерилизуют?

Он долго смеялся:

— Мы же не в Индии.

В ночь на 8 ноября

Вчерашний вечер. Выход в люди.

После демонстрации пошли к Веденееву. Посторонних не было, хотя я и не всех знала. Вед рассказывал анекдоты весь вечер. Володька хохмил без конца — был в ударе.

Веденеева подруга испекла пирог. Ее зовут Клара.

Удивительно, что его хватает еще на Клару[69]. (Веденеева.)

Или не хватает — что ближе к истине.

— У Миши такая работа, мы с ним совсем не общаемся[70].

И смотрит на меня, будто я с ним «общаюсь».

Они думают, что я очень «общительная».

Я боялась, что будут как раз те, с кем он «общается», — из их бригады. Кажется, у них ничего не выходит. И не выйдет, я же сразу сказала. Теперь, когда спросила его, как успехи, он ответил: много работы[71]. Худой — смотреть страшно[72]. Говорю: не сгори на работе. Помни о Кларе. — Смеюсь. И он — жутко безрадостно.