суда топить… Хотя нет! В ту пору столба ещё не было — потом, видать, поставили, при Петре.

— Айда в стан!

Возвернулись в стан, а там возле атаманской землянки косырь лежит — широкий ножик носастый, если кто не знает.

Тут такая оказия: как зарёкся Стенька от баб — управы на него не стало, всех окрестных девок поперепортил. А косырь вот откуда: любилась с ним среди прочих Марина-безбожница — и сама была атаманша. Ох, лихая… Женску одёжу скинула, в мужской ходила. Всяким оружием вооружена — смотреть на неё страшно. Урядника одного копьём ударила — глаз на копье вынула. И как захочет она со Стенькой постель творить, кидает ему косырь — за десять миль, а то и боле!

— Гля-ко-ся, атаман! — кажут ему. — Косырь лежить…

Глянул Стенька, насупился.

— Тады грянем на море не сёдни, — толкует. — Назавтра грянем. Чай, не пересохнеть Каспицкое до завтра-то… Ташши топор!

Принесли. Взял он его да как метнёт — через лес. Так и летел топор кувырком до самого Маринкиного шатра.

Такой уж промеж них был уговор.

* * *

Ага, назавтра! Только аж на третий день вернулся он от Марины своей, безбожницы. А тут как на грех царский гонец прибёг со своеручным письмом строгого вида. «Пошто-де, Стенька, казённые баржи разбиваешь? Ну купецкие — ладно, а казённые пошто?» Сел написал ответ (как тады камушек лизнул — враз грамотным стал): «Да почём же я, ваше царское величество, знаю, где казённая, а где купецкая. Их ещё поди разбери! Вы уж, сделайте милость, гербы на своих ставьте».

Царь поразмыслил — думает: «А и то…» Приказал на корабликах гербы гербить. И Стенька их все пропускал, не грабил. А царь ему за то прислал в подарок шапку.

Но купец-то нынче хитрый пошёл: поглядел-поглядел — и тоже наловчился двоеглавых орлов на каждую корабельную кичку ляпать. Вот и думай теперь: царское судёнышко, не царское… Осерчал Стенька — опять без разбору начал всех разбивать, не стало от него ходу никому.

Хотел царь войско на него послать, да сказали ему, что Стенька уже на Каспицкое море ушёл. Так в тот раз и не послали.

А с шапкой той у него вот какая оказия прилучилась (это уже в Астрахани): был там митрополит, и стал он его, Стеньку, корить: «Вишь какая у тебя шапка — царский подарок; надобно, чтоб тебе теперь, за твои дела, царь на ноги прислал подарок — кандалы».

А Стенька в ответ: «Хошь, — говорит, — покаюсь? Айда на колокольню — чтоб все слышали!»

Взошли на колокольню. Взял он митрополита в беремя — в охапку то есть.

— Ну-ка, как кошка вывёртыватся? Встанешь ли на ноги, как она?

Сказал да и сбросил. Ещё и посмеялся потом:

— Сам летать захотел с колокольни, а садиться-то не умеет!

За это его на семи соборах прокляли.

* * *

— А что вы при этом почувствовали? — жадно спросил я.

— Чаво почувствовал? — Похоже, старик оторопел.

— Ну вот когда вас на соборах проклинали… Ну, я там не знаю, здоровье ухудшилось, колдовская сила уменьшилась…

— А-а… — смекнул он наконец. — Сила? Не!.. Не уменьшилась. Увеличилась…

— Почему?!

Опять озадачил. Задумался Степан Тимофеевич. Надолго.

— Не иначе лукавый помог, — предположил он без особой, впрочем, уверенности.

— Так вы же ему душу не продавали! Хотя… — Тут я малость усомнился. — В некоторых сказаниях…

— Брешуть! — решительно отрубил он. — Не продавал.

— А как же тогда?

— Н-ну… видит: прокляли… Значит, свой.

Что ж, логично. Враг моего врага — стало быть, друг.

— А сами как к дьяволу относитесь?

— Да как… Я сам по собе, ён сам по собе.

— А Волкодир? Тоже сам по собе?

— А чаво те Волкодир? Вот он я, перед тобой. Камушек-то проглонул… Ты пойми! Дьявол у Бога — всё равно как у меня есаул…

— Нет, позвольте, — заартачился я. — Как это есаул может идти против атамана?

— Ишшо как! — усмехнулся он моей наивности. — Давай расскажу…

* * *

Послал Стенька своих под город Астрахань, а сам остался с Машей прохлаждаться (до княжны ещё черёд не дошёл). Поехали двенадцать человек, тринадцатый — есаул Абсалям, татарска лопатка. Едут — видят: купецкая гамазея (по-нынешнему, купеческий магазин). Подрезали жестяную крышу, один из самых ловких влез туда и давай оттуда всё переть. А там что-то на крюку висит. Снял — шуба! Кунья, с бобровым воротником и разным прозументом!

Куда такую? Ну ясно, атаману в подарок.

Положили на подводу, поехали обратно. Часу в первом ночи, не доезжая пяти вёрст до Волги, остановились в лесу — лошадей кормить. Заночевали.

А перед самою зарёй есаул тревогу сделал:

— Ах, такая-протакая мать! Спите? Сами воры-ухари, а у самих украли!

Поскакали разбойники в погонь — во все концы. Вернулись ни с чем, спрашивают:

— А много ли покражи было?

— Да шубу украли!

— Ну делать нечего, — говорят. — Видно, нам ею не владать.

Приезжают к атаману.

— Господин атаман[6], поздравляй с добычей! Одна беда: с возу у нас кто-то шубу унёс — кунью, с бобровым воротником, золотым прозументом обложену! Тобе везли!

— Плохо, — говорит Стенька. — А как унесли-то?

— Да мы с устатку на поляне отдохнуть легли…

— Вот на поляну и езжайте! А чтобы шуба мне — была! Ишь…

Сели двое на лошадей, поехали на ту поляну. Один вроде Митька, а как второго кличут — забыл… И что ж ты думаешь? Нашли! Лежит под кустиком вверх воротником, есаула ждёт. Привезли атаману. Тот взял её и говорит задумчиво:

— Да, стали от меня воровать… Не ладно, робята. Надеялся я на есаула, а теперь он, татарска лопатка, из веры вышел.

А Абсалям за дверьми стоял — всё слыхал. Взошёл в горницу, кричит:

— Отдай шубу!

— Ты ж её скрасть хотел!

— А вот не подарю! Моя шуба!

И сделалась у них большая ссора.

— Не быть тебе есаулом!

— А и не буду есаулом! Атаманом буду!

(Ну точь-в-точь как Лютофер с Господом.)

Вскочил Стенька со стула:

— Пошёл вон отсюда!

Есаул повернулся, загнул своё рыло — и вышел.

* * *

— Да уж не та ли это шуба, из-за которой вы и с астраханским воеводой не поладили? «Возьми себе шубу, да не было б шуму»?

— Она самая…

— И что, правда, будто вы с воеводы потом за это всю шкуру слупили? Начиная с пяток…

— Ох, правда…

— А с есаулом-то что дальше было?

— Разгордыбачился есаул, давно в атаманы рвался. Ушёл от меня и десятерых с собой увёл. А я не держу. Идёшь — иди… Вскорости шайку