заносчиво оглядел товарищей — и щёлкнул звонким ногтем по железу пробоя. Пождал-пождал, так ничего и не выждал. Растопырил обе пятерни, оглядел недоверчиво.

— Никак не сочтёшь? — ухмыльнулся брязнутый уполовником есаул (сам из татар). — Десять их у тебя, кашевар, десять. Покудова…

Прочие тоже у крыльца столпились, глумятся вполсмеха.

Под который же ноготь он заправил былинку-стебелёк? А! Под правый мизинный. А щёлкал, кажись, безымянным. Стенька воспрял духом, повторил щелчок — и тут же грянули за дубовой дверью об пол распавшиеся железные запоры.

Тут уж стало всем не до надсмешек.

— Милости просим мимо ворот киселя хлебать! — лихо вымолвил юный душегуб.

А в дому, само собой, переполох уже, суматоха — проснулись жильцы от грохота. Кинулись разбойники с ножичками засапожными в отчинённую Стенькой дверь.

— Погодь! — остановил их атаман. — Энто завсегда успеем… — насупился, повернулся к кашевару. — Спрыг-траву добыл? Иде?

— В Ногайской Орде, — охально ответил ему Стенька.

* * *

Ну, жильцов, понятно, зарезали, сноху (выспросив) тоже, клад нашли — веселись, душа! Ан нет, невесел атаман. Кашевар-то, вишь, чары знает — сам, небось, в атаманы метит.

— Ох, Стенька… — говорит ему Ураков. — Чую, надул ты меня и с камушком, и с головой девкиной…

У нас ведь как? Что разбойник — то колдун. А колдовство, известно, даром не даётся. Стенька-то вон еле оживел, камушек лизнувши, а другой и вовсе бы дух испустил. Да и Уракова взять… Незнамо с кем, но тоже за кудесничество своё расплатился — глазика-то нетути.

Ну с Настей дело иное, Настя невестой была Волкодировой, тут уж поневоле колдуньей станешь. Да и ей тоже, видать, несладко приходилось: поживи-ка с чудой речной! Родишь от него гадёныша — все титьки пообкусает. Лучше уж со Стенькой. Малый, конечно, с придурью, но хоть облик у него человечий и всё прочее.

А спрыг-траву он, вестимо, добыл ни в какой не в Ногайской Орде — там её отродясь не водилось, да и сама-то Орда к тому времени долго жить приказала. На кошме своей в Жигули сплавал. Настя ему плант-бумажку дала — по ней он травку и сыскал. А уж Орду — так, для складности приплёл.

Спрыг-трава, чтоб вы знали, на всё сгодится: ею и замки сшибают, и клады берут. Хотя есть такой наговор, что и она вряд ли осилит. Кто-де ни разу по-матерну не заругается, того и клад. До сих пор, говорят, лежит — никто не взял.

А ещё она моргулюток хорошо служить заставляет. Правда, ладить с ними тяжело, ох тяжело. Давай да давай им работы! Не дашь — самого замучат. У Стеньки четыре моргулютки было — так он их, ежели что, пеньки в лесу считать посылал. Обычно заставляют на берегу песчинки считать, а он похитрее — пеньки. Иное дерево-то с молитвой рублено: как дойдёт до него моргулютка — враз со счёту собьётся. И давай всё по новой… Бесенята и есть бесенята! Для них молитва — первый страх.

Неспроста же, кого из мельников ни допроси, сплошь безбожники — им без моргулюток в подколёсном омуте никак нельзя.

А насчёт оброненной в воду шапки Стенька тревожился зря. Со временем обвыкся. Оно и забавно даже: пустит, бывало, шапку по течению — и ждёт. Смотрят с кораблика: шапка плывёт в Астрахань. Богатая шапка, чёрная, золотом изукрашенная. Цоп её, а под ней Стенька!

— А, — говорит, — курвины-прокурвины дети! Чужие шапки хватать?

Ну а дальше уж — как Бог на душу положит: кого ограбит, кого потопит, кого наградит. Всяко бывало…

Или вот трубку (ту, что Ураков ему подарил) оставил раз на бугре — из интереса: найдётся ли смельчак поднять? Не нашлось. Знали и про трубку, и про то, что, покуришь её — станешь заговорённый, как Стенька. А боязно. Чуть тронь — ан! — вот он уж и сам пред тобой.

Так до сих пор та трубка там и лежит.

* * *

— Это просто Ефремка до неё ещё не добрался…

Шутка понравилась. Усмехнулся в усы.

— Энтот — запросто…

— Степан Тимофеевич, — деликатно осведомился я. — Колдуны — они ведь все разные по силе, так?

— А то! — подтвердил он.

— Ну а вот, скажем, кто был сильнее: Ураков или Настя?

— Знамо дело, Настя.

— Тогда, простите, не понимаю. Если верить сказанию, Ураков наложил на неё заклятье, и она до самой своей смерти ходила с плачем вокруг бугра — того самого, который вы потом стеклом завалили… чтоб сверкал… Как же это он так сумел? Ураков-то…

Вообще-то я отдавал себе отчёт, что в колдовстве, наверное, как в боксе: и Бастер Дуглас, случается, Тайсона нокаутирует. Однако такое, согласитесь, событие, если и выпадает, то единожды…

Молчание было долгим и, боюсь, ничего доброго не предвещало. Похоже, я затронул некую весьма опасную тему — возможно, личную.

— А никак… — угрюмо прозвучало в ответ.

— Но что-то же было!

— Было… — Он вздохнул. — Выучила она меня всем премудростям — и сгинула. День её нету, два нету. Пошёл на бугор, искать. Гляжу: стень ходит…

— Стень?

— Н-ну… тень. Сера така, смутна… Ходит и стонет.

— А! Стень! В смысле — стенающая тень… Понял. И что?

— Пригляделся — она. Подбежал, окликнул. Отозвалась. И не голосом, слышь, отозвалась — шипом… «Заколдовал меня, — шипит, — Ураков. Ходить мне так, — шипит, — до скончания века…»

— Значит, всё-таки он?

Не знаю, что я такого сказал, но старческие глаза набрякли внезапно гневом.

— Ты слухай!.. Куды торописси? Торопыга… дачная…

Я испуганно умолк. Продолжения, однако, не последовало.

— А расколдовать? — робко спросил я тогда.

— Думашь, не спытал её? «Нет, — шипит, — не моги! Сам стенью станешь…»

— То есть не всем премудростям она вас выучила?

— Всех она и сама не знала…

* * *

До двух столбов с перекладиной запомнился каждому из разбойничков тот погожий летний денёк. Вышел Ураков на излюбленный свой бугор, завидел кораблик — и во всю глотку:

— Завора-ачивай!..

— Брось! — говорит ему Стенька. — Не стоит: судёнышко-то бедное!

Заворчал атаман, но послушал — пропустил.

Другое бежит.

— Завора-ачивай!..

— Да это ещё бедней, — говорит Стенька.

Явно глумится кашевар. Озлился Ураков. Выхватил пистолет да и пальнул в надсмешника с двух шагов. Тот постоял-постоял, потом вынул из груди пулю и подаёт атаману.

— Возьми, — говорит. — Пригодится.

Шайка — аж обмерла. Затрясся Ураков, побелел весь. А Стенька из пальцев у него пистолет взял — и разряженным, слышь, пистолетом там на бугре его и застрелил.

Есаул, видя такое дело, кричит: «Вода!» (спасайся, значит). И кинулись все врассыпную…

С тех пор и зовётся тот бугор Ураковым. Стоит он отдельно от